Прабкино учение

— Тихо, братья! — сказал Батя. — Сейчас придет Купала!

Действительно, во дворе точно огонь зажгли, то шел величавый Купала, в вишневом венке, в ягодах, с черемуховой палкой в руке.

— Здорово, братья Домовики! — сказал он кланяясь.

— Слава тебе, Купало, в ночи идущий! — отвечали они, низко кланяясь. — Садись к нам, гостем будешь!

Он вошел, сел на лавицу и принял угощение от Бати-Домового. Отпив квасу, съев пирога, он сказал:

— Хорошо у вас тут! Поважаете старый обычай.

— Это все Настя. Как бы не она, то и не праздновали тебя.

— Ну, дай ей Бог всего доброго, — сказал он. — А вы Купал-Цвет, Светояр видели?

— Нет, не видели.

— Ну, так смотрите! — и с этими словами вынул из-за пазухи папорть-цвет, так чудно воссиявший, что глазам больно было на него смотреть. — Смотрите! Другой свет вам покажет Купала в зиме… Берегите хозяина! Ну, теперь мне надо идти дальше, — и с этими словами вышел.

Долго виднелся в темноте его свет, точно он огненными ногами ступал по земле.

Прокричали первые петухи, пообещали, что будет утро и будет снова свет. Домовики принялись снова пировать. Окончили они только к заре, когда заметили, что Жучки нет. Еле нашли ее в соломе.

— Ну, пошли все в обход! — сказал Батя. — А ты дура-Жучка, беги впереди!

Обошли они дом, хлева, амбары, погреб, все было в порядке, все спало, и тихо-тихо шла ночь на запад, а восток порозовел.

— Ну, братья, теперь пора по домам! — сказал Батя-Домовой. — Все у нас как надо. Берегите хозяйское добро!

Они уже стали расходиться, как вдруг Горешный заметил:

— А конюшня чего раскрыта?

— Эге!.. Да к нам воры пожаловали! Гей, Жучка, ату их! Ату! Караул! Воры!

— Что за шум? — показался в дверях дома хозяин с ружьем. — Кто там?

Из конюшни кинулись наутек две тени. «Б-б-ум-м-м-м», — трахнуло ружье. В доме забегали, зажгли огни. Выбежал с сеновала конюх с дубиной, догнал одного у плетня и здорово попотчевал, но тот только охнул и скрылся. Суматоха не утихала. Повыскочили другие люди, походили кругом, осмотрели двери конюшни. Слава Богу, кони были целы. Не успели, окаянные, увести!

— А я вам что говорил? — распекал Батя-Домовой божков. — Жучка уже стара стала! Надо нового пса завести… Но и то, Слава Богу, что вовремя зашумели.

Утром Настя, зайдя в предбанник, всплеснула руками: «Господи!.. Домовики были! Смотри, даже капустные листы оставили!»

— Домовики? — смеялся доктор. — Двое было, правда! Чуть коней не увели!

Батя, сидевший под столиком в углу, заерзал. Ему хотелось, чтоб знали, что он в ночи воров накрыл. Невтерпеж было.

— Васька!.. Ты опять тут? — напустился на кота доктор. — Пошел вон!

И снова, помятуя древнюю обиду, Васька удрал через раскрытое окно. Не дай Бог, поймают! А Батя-Домовой захихикал и притих. Что толку говорить хозяину? Все равно — не поверит. Батя-Домовой, улучив минуту, юркнул через окно и стал осторожно пробираться на огороды. Там он мог, в густом шиповнике, посидеть, подумать, а то и покалякать с Огородичем, душу отвести.

Прекрасное утро шло по небу вместе с Возничим-Солнцем. Подсолнухи все так же пристально смотрели на него. Утро было как утро, да чего-то в нем уже не было: то Купало Благой прошел, и время повернуло на зиму. Замолкли травы, деревья, птицы. Человечьим языком заговорят они только через год, опять на Ивана-Купалу. Тем часом на реке шло волнение, готовились Русалки к плясу в ночи. После них — жатва, а там и великий Овсень придет, и встретят его Домовики пенной брагой, и тарелкой проса, и время покатится на Коляду, на Коляду…

НОВОГОДЬЕ

Старый Год иссох, вытянулся, седина в желтизну пошла, желтизна в зеленцу, и стоит он, сгорбленный, в саду, у куста розового, в снегу по колени, холодно ему, трясется, все про себя Каноны читает, Правила из старого Требника, и в руке — свеча, хлеб у ног, венчик на лбу. Помирать пора старому, да смерть не берет. Снег растаял вокруг ног, торчат они как два столбика, в сугроб воткнуты, и прошлогодняя былинка видна, из протали выглядывает. Навесили яблони ветки, в инее, в хлопьях снега, чуть качаются, и синички вокруг порхают, на вишню летят, где кусочки сала для них навешаны. Во дворе стоят Три Бабы — Баба-Зима-Боярыня, Маслена-Матушка и Крышень-Млад, ростом поменьше. У ног Зимы-Боярыни по Снопу, кий дубовый, колода зеленая, всё — образ жизни неумирающей, под снегом живущей, а перед Бабами — точок устроен, снег подметен, зерна насыпаны, для птичек — воробьев, голубей, овсянок, — и метла в руки Масляной дана, а Зима-Боярыня с косой и граблями. У Масляной хвост мочальный, передник рогожий, а у Зимы шляпа соломенная, фартук, юбка красная кумачовая, и у Крышня в руке свеча. Стоят Три Бабы, смотрит на них Стар-Год, уныло покивает. Давно ли сам смотрел на них со смехом, когда ребята снег катками катали, Баб ставили? А вот и его черед пришел. Идет по дороге Коляда Древний, колесо катит, а в нем, во втулице, каганец горит, и семь спиц в разную краску барвены, [70] идет он, Стару-Году покивает: «А что Стар-Годе, жив еще?»

— Жив, батюшка, помирать пора, да земля не берет!

— А ты подожди маленько, оно поначалу только трудно, а после научишься.

— Да уж, и то — наученье было, вишь, зубы растерял, в ногах ломота, в пояснице натрудило.

— А чего ж в снегу стоишь?

— А тут мне указание от Бога стоять. Конца жду.

Прошел Коляда, покатил колесо, а за ним Свят Василь-Великий идет.

— Здравствуй, дедушка, Стар-Год! Не видал ли дочки моей, Меланки?

— В хате она, вареники лепит. Много ей, сердешной, сделать надо, всякому бедному, несчастному, по вареничку с творогом, сметанкой! С утра раннего трудится.

— А что ж тебе не дала? Хоть погрелся бы.

— А уж это как ей Бог на душу положит. Забывают частенько старого.

— Ну, стой-постой здесь, а я ей скажу, пусть принесет и тебе.

Ушел Свят Василь-Великий, Меланка бежит, ахает:

— И как забыла тебя, дедушка, Стар-Год! Вот тебе вареников горяченьких, ешь! Потешай твою душеньку на последних! [71]

Вкушает Стар-Год, благословясь, творожные вареники Святой Меланки, крестится, и лицо его просветлело, нос заострился, щеки от холода побелели, на усах, бороде — сосульки звенят. Кланяется кустику он, крестится, шепчет синими губами: «Спаси и помилуй, Господи, воля Твоя! — и готовится, в сугроб ложиться хочет, ногой костлявой снег уминает. — Тут мне и скончание будет!» А по улице идут Три Брата, один в белом кожухе, шерстью наружу, другой в рыжем и третий в черном, и у первого гусли под рукой, мешок зерна через плечо, а второй с клюкой дубовой, загнутой на конце, идет, бороздку делает в снегу, а первый зерно сыплет, и третий, в руке грабли, снег загребает, валенком уминает. Дошли, остановились. «Здорово, дедушка Стар-Год! Жив еще?» — «Да жив, Господи, воля Твоя! Помирать час пришел. Стар стал, самому-то и лечь трудно… Ох-ох-ох!» — «Ну, ложись, мы поможем!» И взяли Три Брата Стар-Года под руки, помогли лечь в сугроб, снежком присыпали, свечу в руки дали, зажгли. Перекрестился древний старец дрожащей рукой, вздохнул раз трудно, еще раз и стал закатываться. [72] Пошли Три Брата дальше.

Навстречу им Святой Сильвестер идет. «А Стар-Год где?» — «Помирает, Святе Сильвестре, помирает!» — «А Псалтырь-то кто по нему читает?» — «Никого не видали, отец родной, видимо некому и Псалтыря почитать!» — «Ах Господи, дело какое!.. Ну, идите себе далее, Братья. Уж я над ним сам почитаю». Стал Свят Сильвестр над сугробом, а Стар-Год все еще закатывается. Прочел он над ним отходную молитву. Старому как будто легче стало. Вздохнул раз-другой, мелко задышал, затрясся, и только кончаться стал, как по дороге с шумом, гиком, пьяный, раскрасневшийся, с гармошкой в руках, на тройке Нов-Год влетел. Кричит: «Где он старый хрыч?» — «Чего шумишь, неразумный? — Свят Сильвестер говорит. — Видишь, отец твой кончился?» — «А чего мне?.. Ну, стар стал, и помер, а нам какое дело?» — «Дойдет и до тебя черед!» — «Эт-та когда еще!.. Тыщу годов жить буду, веселиться! Поди-ка сюда, народ! Поцелуемся! Я Нов-Год, на тройке с бубенчиками, колокольцами, дугой малиновой в зеленых розах, прикатил! Подходи! Вона, счастье ваше, в кульках рогожных из города привез! Подходи, получай!»