Феликс

– Если бы начал лечиться сразу после зоны, то обошлось бы, – рассказывал Гром. – Но там ведь, знаешь, сколько советчиков…

Теперь хоть пару лет протянуть.

Дело было не только в знакомых, которые в свое время отсоветовали

Грому лечиться. Его жизнь держалась на двух инъекциях: лекарства и мака. Он не мог без них существовать, а они исключали друг друга.

Каждый день, часов в шесть вечера Феликс бежал домой, чтобы уколоть

Грома (не дай Бог опоздать!) и несколько раз делал это, к моему изумлению, на глазах родителей, точно таких же порядочных стариков, как мои.

Гром проводил весь день без движения на диване, рядом с ленивым котом, и поднимался только для того, чтобы сварить вонючее зелье на балконе со своим другом Кокой да собрать дань с близлежащего базарчика.

И все же в его чахлом теле сохранялась какая-то сверхфизическая сила. Однажды он угостил нас с Феликсом на кухне такой ядовитой травой, что мы чуть не попадали на месте, а потом вызвался отвезти нас в гости на своем "козле". По пути к автостоянке мы выкурили ещё один косяк прямо на ходу. А в машине Гром забил ещё один косяк и пустил его по кругу.

Я сделал всего одну затяжку. Хитрый Феликс отказался.

– Ну и легкие у тебя, как у пловца, – заметил Гром, то ли с завистью, то ли с одобрением, завел машину и рванул, покуривая страшное зелье, как обычную беломорину.

Я кружился на заднем сиденье, спиралевидно улетая в небо и мчась на одном кошмарном месте остановившегося времени, а передо мной маячила темная фигура Грома с папироской в свободной руке. Он гнал машину как безукоризненный автомат, хотя в его жилах текла сплошная химическая смесь, самым безобидным компонентом которой был опиум.

В его чахлом теле, по сути, не было ни капли здоровой крови. Но он был сильнее нас с Феликсом вместе взятых.

Феликса и Грома похоронили рядом, на самом престижном участке кладбища, около церквушки, где хоронили партийцев, директоров и бандитов. Этот привилегированный мраморный островок находится прямо напротив центрального входа, в конце въездной аллеи, от которой радиально расходятся ряды обыкновенных (и необыкновенных) могил. На том свете, как и на этом, руководители мира сего предпочитают селиться отдельно, напоказ, и для того, чтобы к ним присоседиться, отцу Феликса понадобились не только все возможные связи, но и все сбережения, собранные изнурительным бизнесом. Он распродал всё движимое и недвижимое имущество, влез в неоплатные долги и поставил сыновьям шикарные мраморные памятники, почти не уступающие обкомовским и самую малость не дотягивающие до бандитских.

Кирилл справедливо считал, что на эти деньги дядя Витя вполне мог купить квартиру подрастающему внуку и уж конечно этих средств хватило бы на решение самой большой прижизненной проблемы Феликса – жилищной. Глядя на эти сверкающие, как два рояля, полированные столпы, я с горечью думал, что Феликс (впрочем, как и я) ни одного дня в своей жизни не прожил в собственном доме, с хорошим письменным столом, креслом, кожаным диваном, деревьями за окном и камином, перед которым можно вечерами листать труды русских (именно русских) мыслителей – как он мечтал.

Дядя Витя и тетя Маша (небезосновательно) сваливали вину за неприкаянность Феликса на сварливую Ольгу, не желавшую попридержать характер и периодически выгонявшую Феликса из дому. Ольга обвиняла родителей в том, что они обеспечивали сыну запасный аэродром, вместо того, чтобы бороться против него заодно. При жизни Феликса они не очень ладили, а после смерти, когда ни копейки из значительных средств, вложенных в надгробное строительство, не перепало на Ольгу и сына, отношения совсем испортились.

Однажды я стал невольным свидетелем того, как дядя Витя и Ольга собачатся в коридоре редакции по поводу раздела какой-то квартиры

(не помню – какой именно), и оказался в неприятном положении человека, сочувствующего двум людям, которые друг друга терпеть не могут.

Не удивительно, что на последние поминки Феликса Ольга не явилась; она, наверное, отметила это событие по-своему. Впервые не добрался до кладбища пунктуальный Кирилл, он где-то по пути нарезался с университетскими товарищами.

Тетя Маша приехала на кладбище задолго до назначенного времени.

Она приходила сюда ежедневно, пять лет подряд, как на работу, и проводила целые дни в обществе таких же безутешных матерей и жен, возле которых роились прикормленные бомжи, могильщики, священники и собаки.

С неба, как в день похорон, летела мелкая водная пыль, грозившая обернуться настоящим дождем, задувало леденящим холодом. Мы с дядей

Витей обсуждали очередной несбыточный проект воссоздания "Аспекта", ставший для отца Феликса такой же обсессией, как кладбище – для его матери. Тетя Маша и её кладбищенские товарки накрывали на плитах стол – как обычно, по-свадебному роскошный. А я краем глаза рассматривал этот микрорайон мертвых.

Гейдербек Алиевич Джусоев и его супруга Марфа, пережившая пожилого завбазой всего на полгода. Грандиозный крылатый ангел, под которым покоится Амбал, один из могикан классического бандитизма, пристреленный в собственном особняке вместе с охраной, не покидавшей его ни на минуту. Говорят, он расставался с пистолетом только в сортире, где его и нашли. Молоденький офицер в парадной форме с аксельбантами, со старорежимной элегантностью закинувший ногу на ногу. Судя по дате, первая Чеченская кампания. Ты-то как сюда попал?

Чуть поодаль – отец знаменитого газового магната, бывшего хулигана с нашего двора. А слева от Феликса раскинулся новый Тадж-Махал, пока без имени владельца.

Все эти сооружения созданы одной бригадой, по единому шаблону, с излишествами, пропорциональными кошельку. Где-то глыбы побольше, где-то завитушек поменьше… Но почти везде соблюдается единый канон: салонная фотография покойного, каллиграфическая стихотворная строка доморощенного автора плюс, по возможности, некий атрибут, намекающий на профессию покойного. Феликс, например, держит в руке номер газеты "Аспект", а под фотографией его брата, в каких-то плакучих кущах, припаркована "Волга". Гром работал водителем.

Феликс получился на фотографии очень симпатичный, наверное, в период очередного просветления. Он сидит за столом, с трубочкой газеты в руке, в элегантном сером костюме, том самом, в котором я увидел его впервые, и джемпере без галстука. Он вообще любил строгий стиль и предпочитал костюмы джинсам, наверное, для маскировки.

Каждые поминки мне казалось, что выражение лица на этой фотографии Феликса меняется: то тоскливое, завистливое (а, без меня пьете), то дружелюбно-насмешливое (так держать). Феликс был снят профессиональным фотографом, в оригинальном ракурсе сверху, так что было видно – человек непростой. Гром, напротив, смотрел с надгробия в лоб, словно готов был, как в жизни, броситься в самое пекло.

Я вспомнил, что при изготовлении надгробий дядя Витя зарывался в фотографиях Феликса, в изобилии отснятых коллегами-фотографами, выбирая лучшую из лучших, а вот приличной фотографии Грома найти не удалось. Не любил братишка позировать и по роду своей рискованной деятельности, и по характеру. Для памятника пришлось использовать старую мутную фотографию из паспорта.

В глаза Грома сегодня было легко смотреть, в глаза Феликса – не очень. "В чём же дело?" – пытал я себя и не находил ответа.

Появлению Лешакова я почти обрадовался. Кроме него и потрепаться было бы не с кем. Валера совсем не изменился, законсервированный на одной стадии алкогольной непривлекательности. Его возраст совершенно не поддавался определению, как возраст заспиртованной рептилии – от

30 до 60 лет. Он был уже изрядно пьян и слезлив, сразу облобызал мокрым ртом всех присутствующих и назвал мать Феликса тетей Дусей.

Чернявый священник в вязаной кофте поверх серой рясы и мягкой черной шапочке на седеющих кудрях затянул свою волынку, поначалу трогательную, к середине – надоедливую. Он пошёл по кругу, помахивая кадилом и овевая нас пряным ароматом курения, за ним, подпевая, плелась его малорослая ассистентка. Несколько раз по содержанию казалось, что служба подходит к концу, но начинались всё новые её витки.