Физиологическая фантазия

Я не знаю, – ответил Марк, – и никто не знает. Может, оборотень, может, маньяк, который устраивает себе такой веселенький камуфляж. А может, вообще какой-нибудь международный заговор... В XVIII веке поговаривали далее о том, что это протестанты так мстят католикам за то, что их изгнали из Франции. Мало ли кто это мог быть... Чем больше в этом деле копаются, тем запутаннее оно становится.

– И что же теперь? – спросила Фауста.

– Да как всегда. Ничего, наверное. Если, конечно, не будет еще одного трупа.

Таня невольно вздрогнула:

– Что ты такое говоришь, Марк?

Где-то в каньоне, в дыре, у воды прячется, таится чудовище. Крадется, ползет, прижимаясь брюхом к земле, высматривает новую жертву.

– Значит, больше ты в милицию не ходил? – настаивала Фауста.

Вот ведь, далась ей эта милиция! Что-то она сама не проявила никакого желания общаться со следственной бригадой, когда та объявилась у нее под дверью.

– Да нет, – ответил Марк. – Мне сегодня не до этого было. Я работал весь день.

«Интересно, – внутренне возмутилась Таня. – Значит, вчера он чуть не изнасиловал меня на лестнице, а сегодня и из головы вон? Работал он весь день, посмотрите на него!»

– И много наработал? – спросила Фауста с усмешкой.

– Я решил проанализировать все имеющиеся данные о Звере на компьютере, – вполне серьезно сказал Марк. – Собрал все, что известно о жертвах. Насчитал их сто тридцать штук. Поместил в таблицу и распределил по нескольким признакам: пол, возраст, место и характер нападения Зверя, тип ран. Получились довольно интересные наблюдения.

– Например?

– Ну, например, все убитые, и мужчины, и женщины, были очень молодыми. Не старше двадцати пяти лет. А у пятнадцати из ста была полностью оторвана голова. Между тем известно, что волки никогда не отгрызают у своих жертв голову.

– Очень мило, ничего не скажешь, – заметила Фауста.

– Нет, серьезно, – продолжал Марк, словно не слыша ее ироничного тона. – А еще нападения четко делятся на несколько периодов, и по характеру убийств некоторые периоды типологически совпадают друг с другом, а некоторые сильно отличаются. Иногда убивают женщин, иногда – мужчин; иногда Зверя больше интересует голова, иногда – живот.

– Ну да, – вспомнила доктор, – ты ведь нам уже говорил, что зверей, возможно, было двое: самец и самка.

Может быть, так, – ответил Марк, – а может быть, и совсем иначе. Я тут нашел в библиотеке исторический труд XIX века, принадлежащий перу некоей мадам Арибо-Фаррер. Мадам утверждает, что по крайней мере в начале истории в облике Зверя действовал маньяк, местный сеньор из благородных. Он скрывался в аббатстве Меркуар, откуда и осуществлял свои устрашающие рейды. Кличка у него была Мессир; интересовался он, разумеется, женщинами. С отъездом Мессира в Париж совпадает четко выделяющийся конец первого периода убийств. К сожалению, деликатная мадам не сообщает фамилию Мессира, поскольку он относится к тому же знатному роду, что и один очень крупный политический деятель...

– Ну ладно, допустим, что это Мессир, – сказала Фауста. – Вот он уезжает из Жеводана, а дальше что? Убийства ведь продолжаются.

– Да, убийства несколько меняют свой характер, но продолжаются, – согласился Марк. – Здесь предположений может быть сколько угодно. И дикий саблезубый кот, и Антуан Шастель, про которого я вам уже рассказывал. Помните, тот, который жил в уединенной хижине в лесу, среди волчьих шкур, черепов и хищных зверей? Беглый пленник корсаров, кастрат? Может, это был и он. Правда, одно время его держали в тюрьме – этот момент соответствует периоду номер пять, который я выделил в таблице. Но, по-моему, этот факт только подтверждает его виновность: пока он был в тюрьме, характер нападений опять поменялся. Например, ни одной оторванной головы.

– Но кто же продолжал совершать нападения, если Шастель сидел в тюрьме?

– Шастель-то сидел, а прирученные им людоеды гуляли на свободе. Надо же им было чем-то питаться. В смысле – кем-то. Да и потом, – задумался Марк, – на Зверя любят списывать все убийства, происходившие в те годы в Жеводане. Но при этом забывают, что существовали и обычные разбойники, которые могли просто маскироваться под зверя. Я проверял: в соседних областях среднестатистическое количество убийств в год равняется примерно одной трети Жеводанских.

– Что же выходит? – спросила вдруг Таня. – Получается, что чудовищ было много? И они были совсем разные?

– Видишь ли, малыш, – с философской ухмылкой ответил Марк, – выходит, что практически каждый человек – чудовище.

– Но ведь были и жертвы, а не чудовища...

– Возможно, возможно...

И в комнате повисла тяжелая тишина. Только ветер, как всегда в вечерний час, бился за стеклянной стеной и хрипло умолял скорее лететь к чистым, туда, туда-а – пока не поздно...

– Опять рассказал ужастиков, – почти нежно сказала наконец Фауста. Ей нравился этот вечер: он обволакивал ее сердце тонкой ласкающей пленкой, словно теплый парафин, разглаживающий морщины.

Марк улыбнулся ей в ответ, и на ее лице отразился проблеск, словно последняя надежда. Таню эта улыбка хлестнула как будто бичом; девушка закусила губу и от обиды решила идти напролом.

– Поздно уже, – сказала она, вставая с кресла. – Я, пожалуй, пойду.

Расчет был один: сейчас Марк заторопится, начнет прощаться и увяжется вслед за ней. А дальше... ну, дальше посмотрим. Таня пришла в решительное настроение.

Но Марк даже и не подумал сдвинуться с места.

– Пока, Танюша, – сказал он нахально. И Фауста тоже, в тон ему:

– Пока. До завтра.

Не чувствуя под собой ног, Таня вышла из подъезда. Остановилась у косогора, не зная, что делать дальше. На глаза от злости навернулись слезы; внутри все дрожало от ревности.

«А вот не пойду домой, – подумала она с детским упрямством. – Останусь здесь и посмотрю, когда он выйдет».

И медленно побрела к страшному озеру, в густую тень прибрежных деревьев. Про чудовище она в этот момент забыла. А может быть, то, что медленно, но неуклонно возрастало в ней, было страшнее любого чудовища, – кто знает?

– Ну что? – спросила Фауста, когда они с Марком остались одни. – Голова больше не болит?

– Нет, голова как раз не болит.

– А что болит?

– Да вот, – сказал он, прямо и безо всякого стеснения взглядывая на нее, – похоже, что я влюбился.

– Неужели?

– Точно влюбился.

Но говорил он как-то странно, совсем не как человек, объясняющийся в любви. Фауста посмотрела на него с недоумением, но его глаз было не видно из-за бликов света, игравших на очках. На его светлом открытом лице решительно не за что было зацепиться.

– Тогда уж скажи, в кого, – проговорила Фауста.

– В Таню, – только и ответил он. После букета роз и целого вечера иезуитского ухаживания за Фаустой, после слез ревности, которые он вызвал у Тани, это был единственно возможный ход: так он показывал Тане свое превосходство, но одновременно не попадал в зависимость от Фаусты. И Марк сделал этот ход.

Фауста стойко выдержала удар: не покраснела, не побледнела. Лишь слегка тронула пальцами щеку, которую словно обожгло пощечиной, и спросила:

– Ты остался, чтобы мне это сказать?

Он кивнул.

– Своеобразно, – она сцепила на колене пальцы и хрустнула костяшками. – Ну и что тебе от меня нужно?

– Ничего. Я просто подумал, что должен вам это сказать.

– Спасибо, – усмехнулась она. – Хочешь показать, что ты честный человек?

– А я и есть честный человек.

– Ну что ж, будем считать, что повезло девке.

Фауста отвернулась и бросила взгляд в окно, где далеко внизу под ветром качались большие темные деревья. Нет бы давно улететь, исчезнуть, а теперь – опять, опять, все сначала, какая скука. И так-то было скучно, и вот, придумала себе любовь, а оказывается, и любви уже быть не может, и мне скучно, скучно...

– В сущности, – сказала доктор, – я даже ей завидую. Хотела бы я быть на ее месте. Я прекрасно представляю, как бы я была на ее месте.