Рок на Павелецкой

10

О'Кей жил в семиэтажном сталинском доме на Ленинградском проспекте. Дом стоял в глубине квадратного двора, посредине которого был заброшенный, давно не функционирующий фонтан. На бетонном дне фонтана лежал хлам: ржавая канистра, моток проволоки, смятый в лепешку пакет молока, сломанная лыжа… На стене висела мемориальная доска, сообщавшая о том, что тут с шестидесятых по восьмидесятые жил знаменитый маршал авиации. Стать этого дома, его эркеры и выложенный светлым камнем фасад будили фантазию: я видел черные солидные машины у подъезда, лифтеров и взбегающих по ступенькам адъютантов с папочками… Но лучшие годы дома прошли, и сейчас он выглядел как после обстрела – стекла на первом этаже выбиты и заложены фанерой, в скверике у фонтана помойные баки, с верхом заваленные мусором, по боковой стене ползла ядовито-голубая аварийная труба.

В подъезде в нос мне шибанул застарелый запах мусора, на лестничных клетках лампочки не горели. В темноте я ехал на гудящем лифте вверх, в темноте искал квартиру под номером 78. Чиркнул спичкой, поглядел на номер, бросил спичку в темный лестничный пролет. Мгновение она ещё жила, светилась мрачным красноватым огоньком, потом исчезла. Позвонил.

Дверь защелкала замками и цепочками – растворилась. Испуганным зверьком мелькнула во мне мысль о том, что в темноте я все-таки перепутал квартиру – таким чужим показался мне стоявший в дверном проеме человек. Кто это такой? Но он уже улыбался, уже жал мне руку и басил: «Ну, сколько лет! Проходи! Заходи!» Он как будто стал ниже ростом, погрузнел, расплылся. И лицо его изменилось – нежный юношеский овал исчез, щеки погрубели, лицо было теперь одутловатым, желтоватым, с большим носом и грязновато-серыми бакенбардами. В торговце тетрадями Басе и по сей день было что-то наивное, даже детское, в мастере чайных церемоний Магишене оставалась скрытая сила сжатой пружины, а вот О'Кей был несвежий, размягченный, потрепанный жизнью человек. Он был в уютном домашнем свитере с треугольным вырезом, в синих джинсах и серых тапочках. Глядя на этого невысокого, большеносого мужичка, я впервые за все время моих изысканий с такой острой, тоскливой силой почувствовал время – те двадцать лет, что разделяли тогда и сейчас.

Квартира у него была обширная, но в запущенном состоянии. Я знал такие берлоги – квартиры советского среднего класса, медленно впадавшего в нищету. В коридоре стояли картонные ящики, перевязанные веревкой, – видимо, старые вещи, предназначенные к ссылке на дачу, да все никак руки не дойдут перевезти. Одна из двух лампочек в люстре не горела, в узкой длинной прихожей было тускло. Из кухни с закопченным потолком и старым холодильником «Ока» навстречу мне вышла стройная светловолосая женщина в красном свитере и спортивных черных брюках со штрипками – на ходу она вытирала руки полотенцем. – Моя жена, Света, – сказал О'Кей. – А это мой старый друг Андрей. Я тебе рассказывал. Времен Final Melody. Она кивнула – за её спиной на плите зашипела сковородка. Я аккуратно пожал её чуть влажную ладонь. – Рада вас видеть, проходите, ужин скоро будет готов! И она ушла на кухню.

В комнате все стены были заставлены чешскими книжными полками. За стеклом на полках черные и красные африканские маски и художественные альбомы на английском: Дали, Кандинский, Шагал… В углу – музыкальный центр Toshiba, большой, громоздкий, такие были последним писком моды лет десять назад. Рядом с ним на полу стояли в проволочной подставке виниловые пластинки в большом количестве. Я сел на корточки и перебирал их, тут были Clapton, Chicago, Deep Purple… Я узнавал обложки и с ностальгическим наслаждением читал названия вещей, тут же вспоминая их.

– Слушаешь? – спросил я.

– Слушаю, а как же, – ответил он. – Ты выпьешь?

– Я вообще-то за рулем. Но немного давай.

– Значит, немного. На углу письменного стола О'Кей уже поставил две рюмки и наливал водку.

– Кристалловский «Кристалл», – объявил он, поднимая рюмку. – Другого не пью и тебе не советую. Знаешь, где брать?

– Где?

– На Самокатной улице, на заводе. Там на территории есть магазинчик. Я беру ящиками… Ну, за встречу!

Мы чокнулись и выпили. Водка действительно была отличная – никакого химического запаха и привкуса. Я сел на диван у стены, подвинул стопку книг, верхняя из которых была «Моби Дик» Мелвилла на английском. Библиотека у О'Кея была солидная, составленная в советские времена, когда книги приходилось не покупать, а доставать – на одной из полок я увидел темно-зеленые твердые переплеты «Литературных памятников», на другой бумажные суперобложки томов «Всемирной литературы»… Я подумал, что он, как дипломат, наверное, отмечал галочками в каталоге, что хочет иметь. У них же были свои распределители – книжные в том числе. О'Кей какое-то время своей жизни был номенклатурой.

– Слушай, почему ты ушел из Final Melody? – спросил я, листая «Моби Дика» на английском.

– Я ушел из группы по простой причине, – сказал он. Сделал паузу и посмотрел на меня. – Я больше не хотел в ней играть! Он заржал.

Он смеялся так просто, так грубо, так тряслись его серые бакенбарды и прыгали щеки, что вся моя ностальгия вдруг померкла, стушевалась. И то, что казалось мне странным и непонятным, вдруг стало элементарным. Ушел – потому что не хотел играть. Не надо усложнять. Все дела.

Двадцать лет назад подобное высказывание показалось бы мне абсурдным. Люди мечтали играть в Final Melody, мечтали ходить на концерты Final Melody, мечтали попасть на их безумные джем-сейшены в бункере на Павелецкой. Но сейчас – не тогда. Я все-таки ждал продолжения.

– Ты понимаешь, – он потер кончик носа, это у него был жест задумчивости, жест поиска слов, – мне было с ними трудно. С этими козлами замороченными трудно мне было, вот что! И при этом я знал, что нет в мире лучше музыкантов, чем Мираж и Магишен! Ты меня понимаешь?

– Да, – сказал я, – понимаю.

– Они были полные выродки, в том смысле, что для них ничего не существовало, кроме рока – ни денег, ни работы, ни жратвы, ни будущего. Люди из Калуги ездили в Москву за колбасой, а они – пилили себе свой рок! Им на все было наплевать. Но я-то был парень другой, ох, я был парень другой!

– В смысле?

– В полном смысле!

– Это ты про МГИМО?

– Ну. Я в этом отряде безбашенных пиратов был единственный, кого ещё не отовсюду выгнали.

– Мне кажется, они такими родились, – сказал я. – Это было их состояние от рождения. Тут с генетикой что-то связано. Хорошо бы проследить их родословные…

– Нет, тут ты не прав. Он опять заржал. – Нормальные люди, из нормальных советских семей. Но как услышали рок-н-ролл, все, переродились. Изначально Мираж и Магишен где-то учились, но году к 1980, когда закрутилась вся эта история с Final Melody, их уже давно отовсюду выставили. От армии они отмазались, у них же справки были. Роки Ролл был дворником с ударной установкой на дому – удобно устроился, сволочь! А я не сачковал, учился – это что-то значило. Я собирался быть дипломатом, ты понял? Дипломатом! Ты можешь себе представить студента МИМО как пофигиста, алкоголика и рок-н-ролльщика? В советское-то время… Ещё странно, что я так долго продержался, что они ещё раньше не почувствовали во мне вражью натуру.

– А они почувствовали твою вражью натуру? – удивился я.

– Да нет, не в том дело… Он опять поржал. – Натура у меня была ничего себе, я же парень свойский, качусь колбаской по Большой Спасской, ты же знаешь… Ядрена коломашка! Так мы о чем, я забыл, напомни мне!

– О Final Melody. Придурок, в твоей жизни разве было что-то ещё, о чем имеет смысл говорить?

Он не обиделся. Это ему даже понравилось.

– Они все трое, с ортодоксальной точки зрения, были асоциальные типы, тунеядцы. Но даже не в этом деле. Можно быть тихим тунеядцем, лежать на диване, пить водку с килькой в томате и не высовываться. А они высовывались! В них было что-то такое, что вызывало дикое раздражение у окружающих их нормальных советских людей. Для этого им не надо было даже рты раскрывать или играть музыку, а достаточно было просто на улицу выйти – и все, никакой милиции не нужно! Люди готовы были тут же линчевать их! Бледные лица, длинные волосы, драные джинсы, под глазами тени, и на лицах такое выражение… ну, такое выражение… ну, такое выражение! Ты же знаешь, какое выражение!