Мои рыжий дрозд

—  А вы пишете книги? По-ирландски?

— Да, и на языке англов — тоже. А потом, может быть, перейду на латынь.

—  Латынь — это же мертвый язык.

— Все языки в чем-то мертвы, Михал. Слово — это смерть мысли. Ты понимаешь, что я имею в виду? Возрождаясь в звуке, мысль перестает быть мыслью и разлетается по миру в сотнях воплощений или в разных языках. Надо лишь найти точное слово.

—  Что-то я не очень просек. Это вы имеете в виду, что учили в университете разные языки, да?

— Parle-vous français?

— Je ne parle pas français. ^[3]

—  Ой, ну опять нам это дают! Не буду есть эти помои.

— Помолчи, Михал.

—  Но это же помои!

— Хотите мой горох, Шемас?

— Нет, Шон, спасибо.

—  Ты грязный подлиза, вот ты кто!

— Михал, помолчи! И не плюй овощи на пол. Если они тебе не нравятся, осторожно отодвинь их на край тарелки.

— А что мы будем делать после ужина?

—  Ом, а когда же у нас будет свободное время?

— Ну, может быть, после восьми.

—  Вот, вот, только, смотрите, не затягивайте вашу музыку.

— Михал, если ты сейчас же не замолчишь, я тебе дам в ухо!

—  А что такого?

— Ты разве не видишь, что я разговариваю с нашей хозяйкой?

—  А что она вам сказала?

— Она сказала, что после ужина надо будет мыть полы на втором этаже.

— Но вы же сказали, что после восьми мы будем свободны.

— У Михала тут девочка рядом, тоже на курсах, Шемас.

—  Шон, тебя кто просил? Ну и что?! А у вас, Шемус, есть девушка? Небось нету!

— А ты видел, с кем я танцевал вчера вечером на народных танцах?

—  Нет, я вас вообще не видел.

— Да уж, конечно, где тебе было на меня смотреть, если ты все время прятался в кустах и курил.

—  Шемус,я вообще не курю. Честное слово.

— А чью же это зажигалку я вчера нашел у нас на полу?

—  Отдайте ее, это моего отца. Я ее специально взял, чтобы светить в темноте, если надо будет выйти.

— Хорошо, я ее тебе отдам, когда будем уезжать.

—  Ладно, только не рассказывайте никому, пожалуйста.

— Ну, кончили, все уже поели! Все встали! Эй, не забудьте, что еще надо мыть полы! И не бегите по лестнице, осторожнее…

Глаза мои видят.

Сейчас, думая о тех днях, я не могу не вспомнить о тебе, Михал. Сомневаюсь, что ты когда-нибудь прочтешь эту книгу, но все же если она вдруг попадется тебе на глаза, знай, что в ней есть абзац, специально для тебя написанный по-английски. Может быть, хоть он привлечет твое внимание?

Так что можешь отложить в сторону свой потрепанный словарь, пусть он немного отдохнет. Я уже предвижу возмущение истинных ревнителей национальной культуры… Плевать мне на них!

Итак:

Когда господин Хумбаба, сухонький старичок, в течение многих лет занимающий пост директора закрытой школы для мальчиков, увидел юного Гильгамеша Макгрене, сердце его наполнилось ненавистью. Посвященный в тайну мальчика, он, уже стоящий на краю могилы, назвал свое чувство завистью, однако вряд ли он был прав. Боясь смерти, Хумбаба тем не менее никогда не согласился бы вновь стать мальчиком, сама мысль об этом была бы для него ужасна: за много лет работы он научился профессионально ненавидеть всех своих воспитанников, всех вместе и каждого в отдельности (исключение составляли лишь те, кто пользовался заслуженной нелюбовью юношеского коллектива). Но работа есть работа, особенно — высокооплачиваемая, и скоро Хумбабе удалось завоевать полное доверие мальчика. Весь педагогический коллектив был надлежащим образом информирован и подготовлен к тому, что вскоре в их обитель мудрости будет принят скромный и милый мальчик смешанного происхождения, который провел несколько месяцев в больнице после черепно-мозговой травмы, явившейся результатом дорожного происшествия.

Ну все, Михал, отдых окончен. И вы, фашисты, можете успокоиться, заблудшая овца возвращается в лоно родной культуры. Итак, однажды утром Патрик вновь оказался в школе. Его чемоданы отнесли в спальню, а сам он был проведен в кабинет директора. Сев на предложенный ему низенький стул, он оказался прямо под пристальным взглядом Хумбабы, который немедленно начал высматривать на его лице следы трепанации черепа. В углу комнаты на маленьком столике располагался добротный японский стереопроигрыватель, тихо и ненавязчиво напоминающий о совершенстве мастерства знаменитой фирмы. Прислушавшись, Патрик узнал Мендельсона. Это была мелодия, которую передавали по радио в ту минуту, когда он разбил чашку. На новеньких металлических стеллажах были аккуратно расставлены книги, в названия которых Патрик всматриваться не стал. Рядом со стеллажом была нарочито небрежно брошена сумка с клюшками для гольфа. Намек? Попытка напомнить о его юношеских увлечениях (Патрик однажды оказался победителем на каком-то любительском чемпионате)? Неужели этот старик мог играть в гольф?

— Итак, запомни, Макгрене, здесь будет сделано, все, чтобы ты почувствовал себя счастливым. Я надеюсь, ты не будешь одинок. Учись, это главное, я уверен, что вскоре ты сможешь порадовать нас всех своими успехами. И запомни: если будут какие-нибудь затруднения, вопросы, проблемы, постучись в эту дверь, и она гостеприимно откроется перед тобой, мой мальчик, как открывается она перед другими нашими воспитанниками.

— А что, у них обычно бывает много затруднений?

Не услышав вопроса, Хумбаба продолжал:

— Тебе еще много предстоит узнать и постичь. Поступая к нам мальчиком, ты выйдешь из наших стен взрослым мужчиной…

Ерунда какая-то! Да разве был он взрослым мужчиной, когда кончал прежде школу? Да и Салли не очень-то склонна была видеть в нем «взрослого мужчину», она столько говорила о своем брате-герое, особенно после того, как его убили во Франции, что Патрик на его фоне казался особенно юным и неопытным. Ну что же, вот и он теперь погиб смертью храбрых, но в отличие от Джорджа воскрес и теперь всем покажет! И если тут где-нибудь в округе найдется пара-тройка девочек, они увидят, что с ним шутки плохи.

Потом его долго вели по каким-то коридорам мимо высоких закрытых дверей, за которыми раздавались неясные голоса. В какой-то момент Патрик ясно услышал выскользнувшее в коридор из-за одной из дверей, слово «Галлия», произнесенное низким мальчишеским голосом.

Галлия, Галлия — это что-то античное, это из истории Рима, конечно, Галлия — это то место, где гниют кости героического Джорджа…

Вдруг одна из высоких дверей распахнулась, и Патрику ничего не оставалось, как войти. Судя по всему, шел урок математики. Его посадили с краю на свободную парту, и весь класс немедленно повернулся к нему и начал откровенно разглядывать. Патрик почувствовал, что ему тоже безумно хочется посмотреть, как выглядит этот новенький, хочется услышать, что он будет говорить, как будет держать себя…

Худенький, небольшого роста, одетый в подозрительно новую одежду, со светлыми и слишком длинными, по мнению администрации, волосами, он молча встал, когда учитель подошел к его парте.

— Как же тебя зовут? — учитель встряхнул черными кудрями.

— Гильгамеш Макгрене.

Сзади раздались смешки.

— Тихо! Макгрене. Сын Солнца? Это что, какой-то псевдоним твоего отца?

— Нет! — Патрик испугался, что его ответ прозвучал слишком резко. — Извините. Это перевод, по-нашему это имя звучит иначе.

— Понимаю, — учитель мрачно засопел. — Ну а имя Пифагора тебе, я надеюсь, знакомо?

— Это, кажется, что-то древнегреческое?

Класс замер. Все они настолько привыкли к сумме квадратов катетов, что не задумывались о национальной принадлежности человека, который первым эти катеты измерил и описал. С задних парт опять раздались неуверенные смешки.

— Ну а теорему его ты знаешь?

— Да, конечно, это про треугольники. «Сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы».