Очарование зла

— Давайте начистоту, Александр Иванович. — Гуль, затягивая пояс на плаще, повернулся к Гучкову. — Я почти уверен, что рассказ этот будет мало кому интересен здесь. По моим наблюдениям, русских в Париже куда больше занимают успехи коллективизации и ход сталинской «пятилетки». Они без содрогания выговаривают слово «колхозы». Все словно посходили с ума. Это коллективное помешательство. В Германии происходит нечто похожее, хотя, конечно, совершенно в другом ключе… Но характерно. Я слышал, Цветаева написала какую-то оду челюскинцам.

Гучков улыбнулся. Он был рад, что нашел хотя бы одно возражение:

— Цветаева — поэтесса. Поэты живут не миропониманием, а мироощущением…

Гуль покачал головой:

— Ваша дочь, насколько мне известно, — не поэт, но я не удивлюсь, если завтра она вслед за своим шотландским аристократом запишется в коммунисты или отправится в советское посольство.

— Поверьте, Роман Борисович, — Гучков убедительно взял его за плечо, — Верочкин якобы коммунизм — обычная игра! Если бы сейчас было «старое время», я бы вам сказал прямо: засиделась в девках! Замуж пора! Она нарочно пугает…

Гулю вдруг показалось, что Гучков сейчас поведет глазами и спросит доверительно, не слыхал ли он, Гуль, про какого-нибудь подходящего жениха на Москве для Веры Александровны?

Опережая возможный диалог в духе комедий Островского, Гуль сказал отрывисто:

— Стало быть, все здесь играют. Ничего не поделаешь. — Он вздохнул и добавил уже мягче: — Ничего не поделаешь, Александр Иванович… Спасибо за прекрасный вечер. Разумеется, я все для вас сделаю. Прощайте.

Глава седьмая

Было что-то странное в том, что, по совету Болевича, Эфрон назначил свидание этому человеку именно в кинематографе и именно на той картине, в которой краткую эпизодическую роль играла «спина с контрабасом».

«Тревожная авантюра» была фильмой смешной: зрители, во всяком случае, хохотали. В том числе и в тот момент, когда два музыканта, удирающие по переулку, не раздумывая прыгают с обрыва в воду, а глупые полицейские, подбежав, начинают палить в белый свет как в копеечку. Эфрон перед Верой бодрился: «вытащил свой кинематографический диплом». На самом деле работу в кинематографе он не любил. Находил ее унизительной, изматывался на съемках. Зато там действительно платили, и иногда неплохо. Это служило оправданием всему, ибо Марина по-прежнему, как и двадцать лет назад, оставалась главным кормильцем семьи.

Сергей сидел в седьмом ряду, Болевич — в десятом. А на шестом, прямо перед Сергеем, как и было договорено, находился тот самый человек.

В нужный момент он встал и осторожно двинутся к выходу. Эфрон последовал за ним. Болевич не шевельнулся, даже глаз от экрана не оторвал. Странно: он совершенно ничего не чувствовал.

Эфрон выбрался на улицу, остановился возле афишной тумбы. Поспешно закурил.

У ярко освещенного входа в кинематограф никого не было. Эфрон выпустил торопливое облачко дыма.

— Простите, — раздался негромкий, сдержанный голос.

Эфрон обернулся. Надвинутая на глаза шляпа, поднятый воротник пальто. Фигура человека показалась вдруг Эфрону карикатурной: он до смешного напоминал кинематографический образ беглеца, за которым охотится полиция.

Эфрон глубоко сунул руки в карманы, в одном нащупал дырку. Аля так и не зашила, хотя Марина (нудным голосом) просила ее об этом раз пятнадцать. Теперь Аля в Москве. Как хорошо!

— Вам не понравилась фильма? — спросил Эфрон.

— Не люблю комедий. — Человек огляделся по сторонам, еще глубже ушел в свое пальто. — Извините. Обставил встречу так по-дурацки. Все эти меры предосторожности!.. Но несколько дней назад я обнаружил за собой слежку.

— Понимаю, — безмятежно протянул Эфрон.

— Материалы процессов при вас? — глухо спросил мужчина.

Эфрон ответил так, как научил его Болевич:

— Разумеется нет. Из предосторожности я их с собой не взял. Они находятся в надежном месте. Это пять минут отсюда.

— Понимаю, — сказал мужчина.

Они быстро зашагали по переулку.

Эфрон был в приподнятом настроении. Все шло замечательно. Несколько дней назад Болевич сообщил ему о прибытии в Париж Рудольфа Клемента, секретаря Троцкого, одного из самых активных врагов Советской России. С Клементом удалось выйти на связь.

«У тебя маленькая, но чрезвычайно важная роль, — сказал Сергею Болевич. — Встретиться с ним в условленном месте А и доставить его в условленное место Б. Мы намекнули ему, что располагаем материалами последних сталинских процессов над так называемыми врагами народа. Ты, конечно, понимаешь?..»

Эфрон кивал. Болевич с легкой досадой смотрел на него.

«Никаких материалов нет, — сказал Эфрон. Он действительно понимал. — Это просто предлог. Чтобы поговорить по-настоящему».

«Именно, — подтвердил Болевич. — Клемент должен понять, что их с Троцким дело проиграно. Окончательно. Если они действительно патриоты России, как они утверждают, то они просто обязаны перейти на сторону нынешней России — то есть Советской. Поскольку никакой другой России больше не существует. Это ясно?»

«Мне это ясно уже довольно давно, — бодро сказал Эфрон. — Надеюсь, и Клементу тоже станет ясно».

«Вот и мы с товарищами надеемся». — Болевич выдохнул. Помолчал немного. Потом назвал место и обстоятельства будущей встречи. «Успеем вернуться к окончанию вечера Марины».

Теперь Эфрон с Клементом шел в сторону заранее указанного дома и думал об этом. Ветер проникал в дыру в подкладке кармана, холодил пальцы. Сергей то сжимал их в кулак, то разжимал.

Клемент бросил на него косой взгляд:

— Вы нервничаете?

Эфрон тихо рассмеялся:

— Нет, просто дырка в кармане…

Он потянул подкладку — «вот», — потом опять сунул руку в карман, смутившись. Клемент ни разу не улыбнулся. Сказал:

— Я откладывал встречу с вами, поскольку не исключал возможности, что все это — провокация со стороны ОГПУ. Но, наведя справки, я получил единодушные отзывы о вас как о честном и вполне порядочном человеке.

— Я очень надеюсь, что мы договоримся и сработаемся, — искренне отозвался Эфрон.

Они вошли в подъезд и поднялись на второй этаж. Из нагрудного кармана Эфрон вытащил ключ.

— Вы здесь живете? — удивился Клемент.

Ну да, конечно. Он же наводил справки. Стало быть, знает, что Эфрон с женой и сыном обитают в трущобах.

— Нет, это квартира моего товарища, разумеется, — ответил Эфрон. — Копии интересующих вас протоколов — здесь.

— Вы уверены, что это подлинные копии?

Эфрон чуть улыбнулся. Какое точное определение. Марина бы оценила. Наставительно подняла бы палец и процитировала саму себя: «Никогда не употребляй слово „подлинное“. Потому что похоже на подлое. Да оно и есть подлое. Подлинная правда — та правда, которая под линьками, а линьки — те ремни, которые палач вырезает из спины жертвы, добиваясь признания, лжепризнания. Подлинная правда — правда застенка».

— Да, — сказал Эфрон, — это подлинные копии. Человек, переправивший их из Москвы, работает в аппарате Генеральной прокуратуры.

— И он не боится, что на него может пасть подозрение? Ведь мы опубликуем эти протоколы в нашем «Вестнике», и тогда…

Эфрон положил руку на его запястье и убежденно произнес, наполовину веря в существование этого «сотрудника Генеральной прокуратуры» — и с абсолютной убежденностью в том, что подобные люди существуют на самом деле:

— Разумеется, он сознает, что идет на очень большой риск. Он делает это ради того, чтобы весь мир узнал правду.

Ключ повернулся в замке, дверь открылась. В темноте прихожей угадывалась старая, не одну зиму перевисевшая на гвозде шуба.

— Прошу, — молвил Эфрон.

Клемент вошел, ежась и озираясь в полном мраке. Эфрон скользнул за ним, притворил дверь. Он никогда еще не присутствовал при разговорах по-настоящему важных, когда решалась бы большая судьба. Судьба такого человека, к примеру, как Троцкий.

Впереди за стеклянной дверью показался тусклый свет.