Несколько зеленых листьев

Наблюдая за ней, пока она, надев — наконец-то! — новые очки, смотрела телевизор, Мартин с удовольствием отметил, что волосы у нее аккуратно уложены, а сухие руки с короткими, покрытыми лаком ногтями заняты вязанием чего-то для одного из внуков.

— Привыкаете, мама, понемногу к этим бифокальным стеклам? — спросил он, будучи по природе человеком добрым. — По-моему, вам будет куда удобнее не снимать очков всякий раз, когда нужно взглянуть на рисунок для вязания.

Конечно, гораздо удобнее — все, что ни предлагал ей ее зять, было только на пользу, не сомневалась Магдален Рейвен. А самое лучшее было то, что Мартин ничуть не возражал, когда по истечении срока договора на аренду ее собственной квартиры она переехала жить к ним, «разделила с ними кров и стол», как выражались люди. Ей повезло, что у нее такой добрый зять, хоть он и не разрешает ей есть все, что хочется, — тут двух мнений быть не может. И если некоторые считают, что дочь превратила ее в бесплатную няню, что ж, она любит своих внуков, не так ли? Что еще может желать женщина, как не оказывать помощь в воспитании внуков, ее плоти и крови? Скольким вдовам так повезло? А сегодня вечером ей даже не придется оставаться с детьми, потому что она приглашена в гости, «на выпивку», посмеялась Эвис. Кристабел Геллибранд, жена старого доктора, решила познакомить Магдален Рейвен кое с кем в поселке и пригласила ее без Эвис и Мартина.

— Она, наверное, пригласила и эту женщину-социолога — Эмму Ховик, — помнишь, мы видели ее в саду и ты спросила, кто это.

— А что она делала в саду? Я не помню.

— Ничего не делала, — несколько раздраженно ответила Эвис. — Стояла или что-то подбирала — какое это имеет значение? Она тоже недавно появилась в поселке, поэтому тебе будет приятно с ней познакомиться.

— И с другими тоже, — добавил Мартин, заметив на лице тещи тень сомнения. — С ректором и его сестрой, вероятно, и еще с несколькими дамами, интересующимися местной историей. Помните, мы решили, что вам может быть занятно присоединиться к ним? — с надеждой в голосе спросил он, потому что они с Эвис рассчитывали, что Магдален можно занять перепиской приходских документов или чем-то подобным, что, думалось, заставит ее мозг больше трудиться, ровнее пульсировать, чем в те минуты, когда она занята своим нескончаемым вязанием или телевизором. Мартин считал очень важным культивировать какой-нибудь интеллектуальный интерес, о чем непрестанно напоминал своим преклонных лет пациентам.

— Что ж, хорошо, — отозвалась Магдален, рассматривая свои ногти. — Как ты считаешь, может, мне покрыть их лаком заново? — растопырив пальцы, спросила она.

— По-моему, все в порядке, — совершенно искренно ответил Мартин. — Лак нигде не слез.

— Мамочка, у тебя уже нет времени заниматься маникюром, — заметила Эвис. — Мартин, ты отвезешь мамочку на машине, да?

Мартин сказал, что отвезет, но называть Магдален Рейвен «мамочкой» он не мог и не хотел. Не в силах он был заставить себя называть ее «Магдален», что она бы предпочла. Чаще всего он просто начинал обращение со слова «вы», но если не получалось, то говорил «мама», что тоже казалось ему странным, ибо она не была и никогда не сможет стать ему «мамой».

Куда было бы лучше, казалось Эмме, не знать, как живет твой доктор, не ходить по прекрасным персидским коврам, не любоваться тонким фарфором и изысканным стеклом в угловом буфете старинной работы. Но, войдя в величественно обставленный холл дома Геллибрандов — можно сказать, «резиденцию», — Эмма была удивлена, учуяв за запахом политуры с примесью лаванды слабый кошачий дух, слабый, разумеется, но отчетливый. Затем она вспомнила, что видела, как из кустов вылезла, держа в зубах птицу, большая черная с белым кошка. По-видимому, это была не кошка, а кот, да еще некастрированный, чем и объясняется запах в доме. Дафна, кажется, упоминала, что старый доктор интересуется только молодежью, детьми и жизнью в ее расцвете? Поэтому, вполне возможно, он возражает против любого вмешательства в природу…

Собравшимся в доме гостям было предложено через открытые французские окна в гостиной выйти на лужайку, где их скорее заставили или повели, нежели пригласили пройтись вдоль цветочного бордюра, которым им надлежало интересоваться, восхищаться и восторгаться. За бордюром начиналась та часть сада, которая усилиями садовника остается в девственном состоянии (весной высаживаются луковицы, из которых потом появляются колокольчики, кое-где еще сохранившиеся). Гости, надевшие на прием лучшие свои туфли, казалось, не испытывали большого желания переходить с лужайки в девственную часть сада, но хозяйка осталась неумолимой и по выложенной из камня дорожке довела их до пруда, потребовав восхищения первым бутоном водяной лилии.

Эмма, которая не сумела заставить себя ахнуть при виде этого феномена, обрадовалась, когда ей пришлось отвлечься из-за чего-то, случившегося у нее за спиной. Мисс Гранди споткнулась и чуть не упала на каменную дорожку. Она, автор романтического произведения, очутилась в положении, которое могло бы послужить завязкой занимательного романа. Но на помощь ей пришел не сын владельцев дома или прекрасный незнакомец, а Эмма, социолог, занимающийся наблюдением за человеческим поведением. Ах, до чего скучна жизнь! — вздохнула она.

— Все в порядке, мисс Гранди? Я испугалась, что вы упадете.

— Это из-за туфель… Если бы я знала…

«Рюмочками» назывались эти каблуки, вспомнила Эмма, помогая мисс Гранди выбраться на дорожку, в конце которой их ждала Кристабел Геллибранд.

— Я говорила тебе не надевать этих туфель, — прошипела мисс Ли, и Эмма вспомнила, что она уже не раз замечала, как мисс Ли командует бедной мисс Гранди. По-видимому, когда двое живут вместе, один командует другим: мисс Ли командует мисс Гранди, Дафна — Томом, Кристабел Геллибранд, по всей вероятности, — доктором Геллибрандом. Насчет Шрабсоулов и Бэрраклоу у нее такой уверенности не было; быть может, им удалось стать равными партнерами, хотя, подозревала она, Эвис наверняка командует мужем.

Гости с облегчением вздохнули, когда они благополучно возвратились в дом и начался прием «по всем правилам». Быстро оглядевшись, Эмма пришла к выводу, что все собравшиеся — люди малоинтересные, по крайней мере, так ей показалось, ибо большинство стоявших вокруг нее со стаканом шерри в руках или в ожидании, когда им предложат его, были людьми пожилыми и без намека на то, что когда-то жизнь их была чем-либо примечательной. Эмма слышала, что миссис Геллибранд ежегодно устраивает несколько приемов и соответственно делит своих гостей. Но даже, будучи социологом, она не могла разобраться, каким принципом руководствовалась миссис Геллибранд, собрав нынешних гостей. Вполне возможно, они должны были служить предупреждением молодым, вроде нее и Бэрраклоу, — Эмма увидела, что в комнату вошли Робби и Тэмсин, — что они должны знать свое место, не пытаться что-либо изменить и не вмешиваться в традиции сельской жизни, установленные людьми вроде миссис Геллибранд. А может, этот прием устроен просто чтобы сказать прибывшим: «Добро пожаловать!», ибо она заметила среди гостей тещу молодого доктора.

Эмма увидела, что гостей обслуживает миссис Дайер, разнося тарелки с печеньем и маленькими пряными закусками к коктейлям. Словно желая подчеркнуть свое появление в несколько иной роли, она применительно к случаю надела ярко-голубой нейлоновый халат и более симпатичную, чем обычно, шляпу — из темно-бордового фетра с украшением в виде якоря. «Яростно вздымался вал за валом, темнотой чернела ночь», — вспомнила Эмма гимн школьных дней. «Тяжело плескались весла, белую пену гнали прочь…»

Миссис Дайер сунула ей под нос тарелку, но Эмма не хотела приступать к еде, пока у нее в руках не окажется стакан с вином, а вина ей не предлагали. Однако стоять в неловком ожидании, потому что стоять без стакана во время приема еще труднее, чем с пустым стаканом, ей пришлось всего мгновение, ибо ректор, «бедный Том», как она теперь почему-то стала его называть, подошел к ней и предложил шерри.