Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

С громким криком Младшенький рухнул головой на стол и со стоном принялся бить себя кулаком в лоб и царапать щеки. Жозефина перепугалась не на шутку. Она обняла сына и стала укачивать его, приговаривая: «Что такое, маленький мой, что с тобой?..» Но Младшенький от расстройства не мог вымолвить ни слова. Он только вскрикивал, отбивался и повторял: «Нет! Нет!» Жозиана вскочила, похлопала его по спине, подула на волосы, промокнула виски платком… Но все без толку. Ребенок только что не бился в конвульсиях, задыхался, по щекам у него градом катились слезы. Жозиана поспешно распрощалась с Шавалем, усадила сына в коляску и заторопилась прочь.

Младшенький хватал ртом воздух. На сей раз он безропотно снес, что его везли в коляске, как тюк: ноги у него были совершенно ватные.

На перекрестке площади Перер с авеню Ньель Жозиана завернула за угол и только тогда склонилась к сыну.

— Что случилось, ненаглядный мой? Что ты там такое увидел, что на тебе аж лица нет?

— Мама, — запинаясь, выговорил Младшенький, — мама, скорее дай телефон, надо позвонить Гортензии!

— Гортензии? Зачем? При чем тут она?

— Мама, прошу тебя, не спрашивай ни о чем. У меня и так сердце истекает кровью.

— Успокойся, радость моя. Не надо так терзаться.

— Не могу, мама, мне очень худо. Я весь дрожу.

— Да что такое, солнышко, родной мой?

— Ох, мама… Я увидел Гортензию в мыслях Шаваля!

— Гортензию?..

— Да, ее лоно в виде длинного красного шланга. Он трогал ее, проникал в нее своим мерзким отростком… Как я его ненавижу!

— Успокойся, сынок, пожалуйста. Это было очень давно.

— Вот именно. Она была совсем девочка, невинная, нежная. Как она могла на это пойти?!

— Не знаю, родной. С кем не бывает натворить что-нибудь, за что потом стыдно… Возможно, она хотела доказать самой себе, что сумеет покорить настоящего взрослого мужчину?

— Когда это было? Ты помнишь?

— Еще до того, как ты родился.

Младшенький распрямился, в глазах у него блеснула безумная надежда.

— Так тогда она еще не была знакома со мной!

— Ну конечно.

— Вот оно что… Сегодня она бы так не поступила!

— Само собой. А знаешь, что я хорошо помню? Она его выжала до капли. Он потом уже толком не оправился. Мозги у него стали что твой пластилин… А кстати, солнышко, скажи, что еще ты разглядел в голове у этого… ничтожества?

— Это опасный человек, мама, — уже вполне уверенно заговорил Младшенький. — Что-то он мухлюет. Он плетет против папы какую-то интригу вместе с Анриеттой. Какие-то махинации с секретными цифрами. Вообще он орудует на два фронта. Хочет вернуться в компанию, составить себе положение, а в то же время строит заговор с Анриеттой. В одном темном уголке его мозга я разглядел какую-то денежную историю вроде кражи со взломом, коды, банковские счета, пищалка…

— Пищалка?! — воскликнула Жозиана.

— Именно, пищалка. И еще джеллаба.

— Какая еще джеллаба? Он что, входит в «Аль-Каиду»?

— Вот чего не знаю, мама, того не знаю.

Мальчик понемногу приходил в себя. Гортензия теперь другая. Та давняя история с Шавалем — грех молодости, это простительно. Гортензия такой человек, ей постоянно нужно кого-то покорять, завоевывать. Шаваль ей был просто приступкой… Младшенький внезапно понял, что до совместного будущего с Гортензией ему еще далековато. Надо набраться терпения. И научиться оберегать себя. Но жизнь вообще, рассудительно подумал он, как велосипед: надо все время крутить педали, не то упадешь [84].

— Все-таки, — пробормотал он, вскинув глаза на мать, — когда кого-то любишь, это так больно! Это всегда так?

— Смотря кого любишь, золотко. С Гортензией, надо думать, жизнь не сахар. Но сейчас ты о ней лучше не думай. Думай про папу. Как нам ему помочь? Непонятно это все…

Сидя в коляске, Младшенький в задумчивости посмотрел себе на ноги и потер башмаки друг о друга. Царственный лев и худосочный осьминог. Гортензия и Шаваль. Лев сожрет осьминога в один присест.

— Гортензия — наш козырь. Она околдует Шаваля, разговорит его. Перед ней ему нипочем не устоять. Ей он выдаст все свои замыслы. Надо поговорить с ней как можно скорее. Сейчас конец учебного года, наверняка она скоро приедет домой, хоть ненадолго. Проведем с ней военное совещание. Она поможет нам разоблачить виновных. Их же как минимум двое: Шаваль и Анриетта. Теперь я в этом совершенно уверен. Шаваль и Анриетта… Не исключено, что и кто-нибудь третий, сообщник…

Жозиана погладила его по голове, запустила пальцы в спутанные рыжие кудри.

— Что бы мы все без тебя делали, малыш мой?

— Мама, я так устал! Я, пожалуй, вздремну.

И Младшенький тут же уснул, уткнувшись подбородком в воротник голубой курточки, под ровный скрип коляски.

Ширли Уорд очень любила дождь.

Ей нравился лондонский дождь в июне. Ранним утром, когда день только-только занимается, листья на деревьях мелко дрожат, ветки колышутся, с испода капелек пробиваются первые лучи солнца, и из робкого, неуверенного дождика вспыхивают сотни ярких огоньков. В такую минуту надо прищуриться и направить взгляд на какую-нибудь точку за окном: тогда обязательно увидишь, как льется дождь, и нужно терпеливо дождаться, пока начнешь различать вертикальные штрихи, тонкие, почти невидимые, и подумаешь: тротуары мокрые, если выходить, придется брать зонтик или надевать шляпу…

Ширли Уорд не любила зонтики. Они казались ей слишком негнущимися, заносчивыми и небезопасными.

Зато Ширли Уорд любила шляпы от дождя. Шляп у нее было много, на выбор. Клеенчатые, полотняные, фетровые, вязанные крючком. Они хранились в большой корзине в прихожей, и в дождливый день Ширли тщательно выбирала, какую надеть, сначала подолгу мяла ее в руках и выпрастывала из прически две-три белокурые пряди, чтобы высветлить контур лица. Взмах-другой губной помадой, и готово: сразу чувствуешь себя женственной, красивой. Ширли шагала по Лондону, длинноногая, под дождем, не обращая внимания на светофоры, на прохожих. Когда дождь утихал, она комкала шляпу, совала в карман, взъерошивала волосы и подставляла нос солнцу.

Если живешь в Лондоне, надо любить дождь и шляпы.

Нежное прикосновение дождя, бледное тепло солнца, запах вздрагивающих зеленых листьев, капли, которые стряхиваешь тыльной стороной ладони и слизываешь с руки, едва ли не с удивлением отмечая, что вода не соленая… Ширли Уорд любила дождь, шляпы и высокие деревья в Гайд-парке.

Пожалуй, надо пойти проветриться.

А то уже десять дней сидит дома.

Десять дней взаперти, безвылазно. В голове у нее беспрестанно крутились сотни мыслей, обрывки воспоминаний, как немой фильм в ускоренном режиме.

Десять дней Ширли провела в пижаме, перехватывая урывками то горсть соленых орешков, то курагу, то апельсиновый джем, запивая чаем и виски — была бы бутылка под рукой.

Виски она начинала пить только вечером, не раньше семи. Иначе сама себя заклеймила бы пьяницей. А так — вроде как награда за день. Она бросала в стакан несколько кубиков льда. Льдинки звякали друг о друга, словно напоминая: она жива, жива, и нужно жить — хоть и со всеми этими воспоминаниями, отодранными со дна памяти.

С воспоминаниями ведь как: их можно либо игнорировать и жить каждый день как с чистого листа, либо вытаскивать по одному, рассматривать в упор и разбираться. Чтобы пролить на что-нибудь свет, нужно хорошенько покопаться в темноте.

Ширли болтала льдом в стакане и слушала, как он звенит. Это звяканье словно говорило: все и всегда у нее в жизни происходит с бухты-барахты, и радости, и печали, и всякие мелочи. Едет она себе спокойно по жизни, крутит педали, и вдруг — бах! Как снег на голову!

Сын уезжает.

Она знакомится с мужчиной.

Этот мужчина вдруг вскрывает все ее прошлое, как ящик Пандоры.

Когда кубики больше не звенели, Ширли поднималась и шла на кухню к холодильнику. Без звяканья льда ей не думалось о прошлом, не слышалось его протяжной жалобы. Потом она возвращалась в гостиную и снова устраивалась в кресле, подогнув одну ногу и болтая другой. Льдинки звенели сначала глуше, а потом звонче, легче.