Собрание ранней прозы

Удовольствия эти образы не принесли. Они были потайными и разжигающими, но ее образ не смешивался с ними. О ней нельзя было думать так. Он даже не пробовал думать о ней так. Значит, его разум не может доверять самому себе? Старые фразы, в которых была лишь сладость заново откопанного, как у фиговых зернышек, которые Крэнли выковыривал из щелей между своими белейшими зубами.

То была и не мысль, и не видение, хотя смутно он сознавал, что ее силуэт движется сейчас где-то в городе, направляясь к ее жилью. Сначала смутно, но потом сильно, отчетливо он ощутил запах ее тела. Он чувствовал, как кровь его закипает волнением. Да, это запах ее тела – томящий, кружащий голову – раскинувшееся теплое тело, омываемое полной желанья музыкой его стихов, – мягкое белье, скрытое от взора, насыщенное ароматами и росой ее плоти.

По затылку у него ползла вошь. Ловко просунув большой и указательный пальцы за отложной воротник, он поймал ее и, прежде чем отшвырнуть, покатал между пальцами секунду мягкое, но ломкое, как зернышко риса, тельце. Мелькнула мысль, останется ли она жива, и следом мелькнула фраза из Корнелия а Лапиде: курьезная фраза, утверждавшая, что вши, рожденные человеческим потом, не созданы были Богом вместе со всею живностью на шестой день. Но зуд, раздражавший кожу на шее, принес раздражение и в мысли. Жизнь тела его, с плохой одеждой, плохой пищей, ползающими вшами, вдруг вызвала у него резкий приступ отчаяния, заставивший плотно закрыть глаза – и во тьме он увидел ломкие, светящиеся тельца вшей, которые падали, быстро крутясь в воздухе. Да – это не тьма ниспадала с неба. Это свет.

Свет ниспадает с небес.

Он не смог даже правильно вспомнить строчку из Нэша. И все образы, что она вызвала, были ложными. В разуме у него развелись гниды. Его мысли – вши, рожденные из пота лености.

Он быстро зашагал вдоль колоннады обратно к группе студентов. Раз так, пусть идет себе, и черт с ней. Пускай любит чистоплотного атлета, который каждое утро моет свою мощную грудь в черной поросли. Всего ей лучшего.

Крэнли вытащил из карманного запаса еще одну сушеную фигу и принялся медленно и звучно жевать ее. Темпл сидел, прислонясь к колонне, надвинув на дремлющие глаза фуражку. Из портика вышел коренастый молодой человек с кожаным портфелем под мышкой. Он направился к группе, пристукивая по каменным плитам каблуками и острием массивного зонтика. Подойдя, он приветственно поднял зонтик и произнес:

– Добрый вечер, джентльмены.

Затем зонтик снова стукнул о плиты, а хозяин его захихикал и нервически затряс головой. Высокий чахоточный студент, Диксон и О’Кифф ничего не ответили ему, продолжая разговаривать между собой по-ирландски. Тогда он повернулся к Крэнли и сказал:

– Добрый вечер, персонально тебе.

Сделав указующий жест зонтом, он опять захихикал. Крэнли, который продолжал жевать фигу, отвечал с громким чавканьем:

– Добрый? Ага. Вечер добрый.

Коренастый студент серьезно посмотрел на него и с мягкой укоризной помахал зонтиком.

– Я замечаю, – сказал он, – что ты намерен говорить самоочевидные вещи.

– Угу, – промычал Крэнли, протягивая к собеседнику на ладони остатки недоеденной фиги и поднося их к самому его рту, как бы предлагая доесть.

Тот не стал есть, но, проявляя свое специфическое чувство юмора, важно спросил, по-прежнему подхихикивая и помогая речи зонтом:

– Не подразумеваешь ли ты, что…

Он сделал паузу, указал в упор на изжеванный огрызок фиги и произнес громко:

– Вот о чем мой намек.

– Угу, – повторил свой звук Крэнли.

– Ты подразумеваешь это, – продолжал коренастый, – как ipso facto [137] или же, так скажем, как нечто иносказательное?

Диксон, оборачиваясь в сторону от своих собеседников, сказал:

– Глинн, тебя тут Гоггинс ждал. Он пошел в «Адельфи» искать Мойнихана и тебя. А тут что у тебя такое? – спросил он, хлопнув по портфелю, зажатому у Глинна под мышкой.

– Экзаменационные работы, – ответил Глинн. – Я экзаменую их ежемесячно, чтобы убедиться в полезности своего преподавания.

Он тоже похлопал по портфелю, деликатно кашлянул и улыбнулся.

– Преподавание! – грубо вмешался Крэнли. – Это ты, стало быть, про босоногих детишек, которых обучает этакая хренова обезьяна, как ты. Сохрани их, Господи!

Заправив в рот еще кусок фиги, он отшвырнул прочь огрызок.

– Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне [138], – сказал Глинн дружелюбным тоном.

– Хренова обезьяна! – с напором повторил Крэнли. – Да еще богохульствующая хренова обезьяна!

Темпл встал и подошел к Глинну, толкнув неуклюже Крэнли по пути.

– Эти слова, что вы сказали сейчас, – объявил он, – это ж из Евангелия, насчет не препятствуйте детям приходить ко мне.

– Давай-ка спи дальше, Темпл, – сказал О’Кифф.

– Так я что хочу сказать, – продолжал Темпл, адресуясь к Глинну, – раз Иисус не препятствовал детям приходить к нему, чего же ихняя церковь всех отправляет в ад, кто некрещеным помрет? Это почему, а?

– А ты сам-то крещеный, Темпл? – спросил чахоточный студент.

– Нет, вот почему их в ад отправляют, если Иисус говорил, чтобы все к нему приходили? – настаивал Темпл, стараясь заглянуть в глаза Глинну.

Глинн кашлянул и отвечал вежливо, с трудом сдерживая нервное хихиканье и помогая каждому слову зонтом:

– Если такие обстоятельства, по вашему замечанию, налицо, то я усиленно задаю вопрос, откуда эта наличность.

– Да оттуда что церковь жестока, как все старые грешницы, – сказал Темпл.

– Вполне ли ты правоверен в этом вопросе, Темпл? – вкрадчиво спросил Диксон.

– Это святой Августин сказал, что некрещеные дети пойдут в ад, – отвечал Темпл, – потому как он сам был старый жестокий грешник.

– Снимаю перед тобой шляпу, – сказал Диксон, – но мне все-таки помнится, что для таких случаев существует лимб.

– Да брось ты с ним спорить, Диксон, – грубо отрубил Крэнли. – Не спорь и не гляди на него. Возьми да отведи домой на веревке как блеющего козла.

– Лимб! – воскликнул Темпл. – Тоже вот отличная выдумка, под стать аду.

– Только без его неудобств, – заметил Диксон.

Он повернулся ко всем с улыбкой и сказал:

– Надеюсь, я выражаю мнение всех присутствующих.

– Ты прав, – сказал решительно Глинн. – Ирландия в этом вопросе единодушна.

Концом зонта он пристукнул по каменному полу колоннады.

– Ад, – сказал Темпл. – Эту придумку серолицей супружницы сатаны я могу уважать. Ад, тут что-то есть римское, такое как стены римские – мощное, уродливое. А лимб – это что?

– Уложи-ка его в люльку обратно, Крэнли! – крикнул О’Кифф.

Крэнли быстро шагнул к Темплу, остановился и, топнув ногой, прикрикнул как на курицу:

– Кыш!

Темпл тут же подался в сторону.

– А знаете, что такое лимб? – закричал он. – Знаете, как такие штуки у нас называются в Роскоммоне?

– Кыш! Пшел вон! – закричал Крэнли, хлопая в ладоши.

– Ни тебе задница, ни локоть! – презрительно крикнул Темпл. – Вот это что, ваш лимб.

– Дай-ка мне твою палку, – сказал Крэнли.

Рывком он завладел тростью Стивена и ринулся вниз по лестнице, но Темпл, услышав звуки погони, помчался в сумерках как ловкий и быстроногий зверь. Тяжелые сапоги Крэнли загромыхали по квадрату двора, а потом грузно простучали обратно, раскидывая гравий при каждом шаге.

В походке его был гнев, и гневным, резким был жест, которым он сунул палку обратно в руки Стивена. Стивен чувствовал, что у этой разгневанности есть иная причина, но, изображая спокойствие, он слегка тронул Крэнли за руку и кротко промолвил:

– Крэнли, я ведь сказал тебе, что мне надо с тобой поговорить. Идем отсюда.

Крэнли посмотрел на него и после небольшой паузы спросил:

– Сейчас?

– Да, сейчас, – сказал Стивен. – Тут мы не можем говорить. Идем отсюда.

Молча они пересекли дворик. Со ступенек колоннады, оставшихся позади, послышался негромко насвистываемый мотив птичьего зова из «Зигфрида». Крэнли обернулся: и Диксон, тот, кто свистел, крикнул им: