Вечер был...

три часа, а что делать с ребенком, не знают. Чего тогда изображать любовь? «Сю-сю-сю! Сю-сю-сю!» И ничего больше! Не любила Тамара и тех, кто приходил поздно. «Совсем бы тогда не приходил»,– шумела. А потом злилась, что вступает в конфликты, в которых всегда выглядит неправой. Тут уж или молчать надо, как Зойка, или идти до конца и рубиться до первой крови. Но за что рубиться? И с кем? Вот порубилась с мужем. Не поделила его с дружками. Так и сказала: «Или ты холостой, или ты женатый».

– Женатый,– сказал он. И полез обниматься.

– Тогда не ходи вечером к ним.

– Ну раз в неделю,– просил он.

– Или – или,– сказала.

– Тогда холостой,– сказал он и ушел.

Ну разве ж это причина, чтоб расходиться? А он ушел вроде в шутку, так во всяком случае Тамара думала, и не пришел. День, другой, третий. А самое смешное, что потом женился. И носится со своей женой, аж смотреть противно, и из дому ни ногой. Дочь у него вторая только можайским молоком поена, а Иришку так с тех пор и не видел. Как и дружков. Они Тамару встречают, рассказывают. Так что это? Как называется? Разве Зойке не легче? Знает, что похоронила своего, и все! А тут живой, довольный, а тебя вроде никогда не было. Иришка смотрит на мать, Ласково так, как взрослая, понимающе. Смотрит и стаскивает старательно с себя колготки. Тамара кинулась к ней, прижала худенькую, голенькую, тыкалась большим лицом в мягкий Иришкин живот, чувствовала, как выходит из нее вся дневная усталость, все накопленное раздражение, какими легкими становятся ее отекшие ноги. Иришка гладила жесткий, свалявшийся за день материнский начес: «Ах ты, моя мамочка! Ах ты, моя птиченька!» – «Птиченька!– счастливо смеялась Тамара.– «С тонну . весом».– «Птиченька»,– ласково шептала Иришка.

Тамара легко выпрямилась.

Убрала в комнате, смахнула с телевизора пыль—. на нем всегда виднее всего, поставила в ковшик Иришину тарелку, выключила большой свет, включила бра возле своего дивана и весело направилась в кухню. Зои не было. И в комнате у нее было тихо. Что она сегодня, и чайник не включала? Пусть она кому-нибудь другому расскажет, что у нее ничего не случилось. И вдруг вздрогнула. Открылась входная дверь. Господи, кто ж это ее не закрыл? Вот это да! Вошла Зойка, лица на ней нет. Плащ свой новый скомкала, в руках деньги держит так, что не поймешь, то ли у нее их отнимали, то ли она сама у кого отняла.

– Откуда это ты, мать? – Тамара спросила это тем своим старым дозамужним голосом, который был ;у неё' —у самой доброй, самой отзывчивой девчонки из педучилища. Она уж и не верила, что может так говорить.

И Зоя не поверила, смотрит на нее, будто старается что-то вспомнить, Ага! Вот вспомнила! И не успела она еще ничего сказать, как Тамара почувствовала, что Зойка сейчас соврет.

– Да! – вдруг ни к селу ни к городу ослепительно улыбнулась Зоя.– Я подумала, что вдруг завтра не смогу привезти тебе деньги,– сама понимаешь, концы какие. Так я взяла у Риммы Борисовны, чтобы тебе отдать сразу.– И Зоя протянула Тамаре деньги.

На