История моей жены. Записки капитана Штэрра

— Потешайтесь над своими записями, сударь, — мягко проговорил я. — Полагаю, они весьма поучительны, — добавил я столь же кротким тоном. — Ну, а теперь подите прочь! — проговорил я внезапно.

— О, да никак вы прогоняете меня, капитан? — попытался он обратить дело в шутку. Не очень-то разговоришься, когда физиономия твоя в чужой ладони зажата.

— Да, — подтвердил я. — Вы снабдили меня добрыми советами, и я принимаю их, но… время уже позднее.

Взгляд же мой наверняка выражал при этом: «На сей раз, так уж и быть, отпускаю тебя, но ежели опять попадешь мне в руки, пеняй на себя…»

И в знак прощания пожали руки друг другу — что, согласитесь, выглядело довольно странно. Мы оба даже рассмеялись. Наконец он ушел.

А я остался стоять посреди комнаты с мыслью:

«Вот, значит, как обстоят наши дела?» — И стоял, не двигаясь. И ход мыслей в конце концов привел меня к следующему: «Ничего страшного. Напишу в Лондон Кодору. А почему бы и нет? И почему бы мне не отправиться в Лондон? Лишь потому, что он посоветовал? Подобный пустяк меня не остановит!»

Теперь мысль эта не отпускала меня. Продержаться бы еще лет с пяток на этой службе, рассуждал я, тогда все у нас наладится. К тому времени стукнет мне сорок семь — молодым не назовешь, но и до старости далеко. На этом жизнь не кончается. Заведу собственное дело, пусть самое скромное, или подыщу удачное капиталовложение… Словом, было бы что вкладывать. А тогда вернусь домой, и заживем мы с нею. Хватит бродяжничать. Да и она… Тридцать один плюс пять — тридцать шесть, тоже не девчонка, к тому времени, глядишь, угомонится. А сейчас главное — позаботиться о хорошем месте, где платят прилично.

О том впечатлении, какое произвели на меня заметки этого хлыща, судите сами: я тоже завел себе блокнот, куда стал заносить свои мысли и планы. Включая тот, который я только что изложил в подробностях. Хотя в блокноте значится всего лишь: «Воспринимай как пять лет принудительных работ». И все.

О Дэдене — ни слова. Оно и понятно, ведь аккурат в тот момент он пропал с горизонта. Причем окончательно.

«Видишь — сбежал со страху и тебя бросил», — так и подмывало меня сказать своей супруге. Ведь как ни старайся, а от легкого злорадства в таких случаях не избавишься.

«Теперь поймет хотя бы, чего он стоил, воздыхатель этот»…

Правды ради следует отметить, что жена моя заболела с горя: на глазах хирела и чахла. Причиной несомненно было любовное страдание — она и влюблялась, и убивалась с тоски в открытую. Как слегла в постель с того памятного дня, так больше и не вставала. Голосок тонкий, слабенький, как у ребенка после коклюша. И личико распухшее от слез потаенных. К тому же молчит, слова от нее не добьешься.

«Ну, — думаю, — теперь она всей своей ненавистью на меня обрушится. Ишь, затаилась, явно затевает что-то». Незачем греха таить, это был не первый случай, когда мне приходилось отваживать от нее господ весьма сомнительной репутации. Так, незадолго до происшествия с пожаром на судне, управился я со смазливым юнцом, преподавателем рисования, который в ту пору готовился к карьере кинорежиссера. Не та победа, какою хвастаются. Этому достаточно было показать, что мне ничего не стоит зараз разорвать колоду в пятьдесят две карты, а сразу же после того, во время прогулки разогнуть конскую подкову, причем на весу, не опираясь на локти… На другой день малого как ветром сдуло. А доктору, специалисту по лечению горячими воздушными ваннами, хватило одного взгляда на мои мускулы предплечья: забавы ради я предложил ему ткнуть скальпелем или перочинным ножиком… острие соскользнет, как вы полагаете? (Острие и соскользнуло, как следовало ожидать!) Ну, и вдогонку я потешил доктора рассказом о матросе полукровке, у которого сломалась челюсть после нечаянного столкновения с моим кулаком… Чудаки, будто бы не понимают, что в иных обстоятельствах слабость может быть столь же опасной, как и сила. Но ведь их даже от этих пустячных угроз бросает в дрожь.

Зато следует заметить, что в обоих упомянутых случаях супруга моя не выказала ни малейшего огорчения. Но теперь она была убита. Я чуть ли не физически ощущал ненависть, излучаемую ее жгучим взглядом и воспаленно-жарким лицом. Равно как и каждым ее движением, жестом. Тут уж и дурак догадается: она несомненно любила этого хлыща.

«Как угораздило эту дивную женщину влюбиться в полное ничтожество?!» — мучился я ночами. Нелепая, смешная мысль — признаюсь: чтобы твое тщеславие распространялось на объект обожания собственной супруги! Но так уж устроено сердце человека, извечно склонное к невеселым переживаниям. Вот и я едва справлялся с печалью и с восхищением жизнью. С ее безумием и ее красотой.

Ведь тут, к примеру, ничто не поможет, ни горестные сожаления, ни холодные мудрствования. Сколько умнейших, порядочных мужчин становятся жертвами недостойных женщин, официанток, танцовщиц! И все же не раз говоришь себе: полюби эта женщина ученого профессора или человека благородного ума, конечно, было бы обидно, зато, по крайней мере, ее увлечение можно было бы понять. Но что находит женщина в жуликоватом игроке? (Мне удалось выведать меж делом, что месье Дэден не так давно подвизался в должности крупье, к тому же в клубе с весьма сомнительной репутацией.)

И все же, вопреки всему, мне было жаль ее — увы, такова правда. Впрочем, кто сказал, будто бы не заслуживает жалости женщина, если та сражена любовным недугом и до того слаба, что едва держится на ногах? Жена вроде бы помолодела, сделалась по-детски робка, и у меня иногда сердце разрывалось, видя, что теперь она далеко не столь дерзка и раскованна, как прежде. Кажется, я упоминал, что жили мы вблизи большой площади, жене моей всегда нравилось созерцать небесный простор и широкий вид на город. Молча, уйдя в себя, она предавалась чтению до самого вечера, а с наступлением сумерек вставала к окну, подолгу любуясь окрестностями. В такие минуты она больше всего напоминала розу в пору расцвета, цветок, которого коснулось чье-то пагубное дыхание. А если эта пагуба идет от меня, то как мне быть?

И тут наступала моя пора, «мои магические моменты», как назвал я их впоследствии, когда приходилось взывать к силе воображения. Я подходил к жене и помогал ей подняться с постели. Набрасывал на плечи капот, брал за руку и водил взад-вперед по комнате, словно на прогулке по весеннему саду. (В доме было очень тепло, а за окном и в самом деле пробуждалась весна.)

— Взгляни, как горделиво расхаживают по траве птицы, — как плещутся голубые воды озера, как плывут по небу облака!.. — Словом, начинал баюкать, усыплять ее душу тем, чего не существует. Ведь знал по себе — мне ли не знать! — что сладкое усыпление для нас дороже любой действительности.

— А это — луна, следует за тобой повсюду, — приговаривал я, словно рассказывал ей сказки. (Висели у нас в гостиной большие, старые часы с выпуклым циферблатом, поблескивавшим в полумраке комнаты.) И тут она наконец улыбнулась какой-то болезненной улыбкой и спросила: «Это луна?» — «Разве ты сама не видишь?» — ответил я и полуобнял ее. Она удивленно вскинула на меня глаза и расплакалась.

Судя по всему, я любил ее.

«Четыре года службы, — думал я про себя. — Четыре-пять лет, и настанут покой и согласие. Ведь рано или поздно должны же они настать…»

Я сел и написал Александеру Кодору обстоятельное письмо. Вновь ему же. Оправдываться в случившемся даже не стал — теперь-то я знал, что подобные происшествия следует обсуждать в присутствии свидетелей. И хотя не выставлял себя героем, во всяком случае прикинулся уверенным в своей правоте. Смысл моего послания сводился к следующему: спасение судна — великое дело, я горд, что этого удалось достичь, и далее в том же духе… ну, а каков результат? Я как был не у дел, так и остался без работы.

Кодор был человеконенавистником, ни во что не ставил семейные отношения, объявлял себя ярым противником брака и обзаведения потомством. «По мне, чем быть запертым в четырех стенах с другой человеческой особью, лучше уж позволить выдернуть себе все зубы», — было его любимой присказкой.