Тихик и Назарий

На его страдальческий крик из лесу тоненько, как дети, заскулили волчата, женским смехом визгливо отозвались шакалы, словно и звери обращали к богу те же вопросы, и только филин уныло заухал: угу, угу…

13

Ни среди отчаяния и нищеты богомильской общины, ни среди богохульств, побоищ и разврата в разбойничьем селении Назарий писать не мог. Пресытясь всем и ото всего отвратись, понял он, что своим художеством тоже способствовал разрушению общины, прельщая людей иным, обманчивым миром, вольной и гордой жизнью. Он пребывал в угнетенном состоянии духа, размышления все чаще склоняли его к отрицанию искусства, в котором бог и дьявол перевоплощались один в другого. Чем упорнее пытался он проникнуть в эту загадку, тем более впадал в отчаяние. Любовь к человеку привела прежнего Совершенного к отступничеству от бога, а Назария — к отрицанию самой любви. Мир перестал быть океаном красок, звуков и чудес, которые делали Назария веселым и любящим. Он казался себе ничтожнее самого жалкого еретика. Низменные порывы, презрение и ненависть теснились в его душе, точно теперь это в нем самом обрели жизнь все страсти, пороки и страдания, кои он ранее изображал. Осунувшийся и подурневший, Назарий прятал глаза от сторонних взглядов, зная, что он уже не прежний, не лучезарный.

Все чаще помышлял он об Ивсуле и каждый вечер отправлялся в разбойничье селение, надеясь повидать ее хотя бы издали. Любовь к этой женщине, некогда "напиток медовый для души", возродилась любовью плотской, он желал ее, быть может, единственно потому, что Быкоглавый, как он прослышал, отказался взять ее в жены и теперь Ивсула блудодействует с его приближенными…

В один из вечеров, когда закат обагрил каменные стены башни, Назарий повстречал ее. Расцветшая и наглая, с распущенными волосами, в красном болярском платье и в ожерелье из жемчугов, она была еще прельстительнее и, подобно всем блудницам, загадочна. Ивсула с презрением взглянула на него и не ответила на его приветствие. Назарий возвратился в богомильское селение и ночь провел без сна. Если красота есть добро и совершенство, тогда отчего же Ивсула-блудница красивее прежней девственницы и отчего подавляемая любовь к ней превратилась в сладострастие?..

Как-то бессонной ночью, когда отчаяние и отвращение опять навели Назария на мысль о петле, вдруг послышался голос, взывавший к нему в убогой землянке: "Встань, юноша, час пробил!" Чей был тот голос, он не знал, но, поразмыслив в темноте, уверовал, что это в нем заговорил его собственный голос, который только ждал срока, как ожидает весны посеянное зерно. Он соскочил с лежанки и, окрыленный надеждой, порываясь к спасению, воскликнул: "Иду! Иду!"

Весь остаток ночи Назарий не сомкнул глаз, а наутро отправился к Быкоглавому. Он потребовал в уплату за портрет кожух, постолы, топор и ком соли. Получив это, Назарий тронулся в путь, в горы. Неведомый голос все звучал в душе, и Назарий уже готов был поверить, что теперь развяжется узел его мучительных раздумий. "Потому что, — говорил он себе, — если мой разум не в силах отделить ложь от истины, а глаза и уши не показывают мне подлинной сущности мира, я должен довериться чему-то иному во мне, тому, чей голос ночью возвестил, что пробил час моего спасения. Я не ведаю, в чем оно, но ощущаю его в своем сердце и должен вникнуть, не есть ли это новое самообольщение".

Он поднялся высоко, до голых полян под самой вершиной, где уплывающие облака расчленяются на прозрачные пряди, и поразился покою и безмолвию сверкающих снежных вершин. Они говорили ему о подвиге и вместе с тем показывали, как он мал и ничтожен. Их могущество угнетало, и, когда наступил снежный полдень, Назарий спросил себя, ради чего он забрел в это безлюдье и глушь. Куда бы он ни пошел, разве он не останется одиноким в своей немощи и бесплодных раздумьях? Разве мир не враждебен человеку, разве должно человеку враждовать с тем, что его сотворило?..

Печальный и понурый, он скитался без всякой цели, смотрел, как в пенящихся потоках тенью мелькают форели, видел черных гадюк, что выползали из-под камней, обросших бархатным мхом, видел рослые травы на горных лугах, колдовские хороводы ядовитых грибов, желто — коричневые вешенки, подобные бусам, на стволах поваленных буков, плоды диких яблонь и слив. Все замерло в созерцании под нависшим полуденным солнцем. Одинокие старые сосны с обломанными бурей ветвями и леса, укрывшие зверей в синеватой своей тиши, терпеливо ждали, когда нечто неведомое сорвет покрывало с их тайны. Утомленный этим многообразием, которое дурманило голову, Назарий, поев хлеба, прилег на поляне и вскоре забылся сном… И приснилось ему, будто некто подошел к нему и сказал: "Если хочешь опять стать светлым, не пытайся уравнивать светлое с темным, зло с добром, уродливое с прекрасным. Истина расколота на множество истин, и никогда твой разум не соединит их в одну…"

Невидимый тот исчез, как исчезает горный ветерок — неслышно, но осязаемо. Назарий пробудился и увидел, как орлы опоясывают незримыми путами скалистую вершину вдали, услышал, как в однообразном реве вод уходит в бездонность столетий время, и припомнились ему счастливые часы, когда он пас волов, когда ощущал в себе присутствие этой силы, властно объявшей землю от края до края. Не лживы ли те слова, подобные нежному шепоту, которые он только что слышал? Кто же хотел обмануть его — тот, кто привел его сюда, или его ночные раздумья и смутные надежды, отринутые им и забытые? Мог ли он быть добрым и прекрасным, когда из-под прекрасного выглядывала ложь?

Новая волна отчаяния придавила Назария и наполнила его сердце злобой.

Он сплел себе шалаш из ветвей и папоротника и проводил там теплые августовские ночи. Вспоминал богомаза, у которого учился когда-то, являлся ему и покойный отец — псаломщик, и набожная, всегда суровая мать, болярин со всем семейством, распутная Ивсула, ставшая еще красивее, несчастные еретики, разбойники, истомленный княжеский раб, что во имя блага общины завладел поясом познания и совершил убийство князя, Каломелы и апостола Сильвестра… И эти воспоминания представали как бы вневременными, словно они не имели касательства к нынешнему Н аз арию. Разве не были ложью и самообманом духа те часы, когда он с колотящимся сердцем брал в руки кисть или кусок угля, чтобы изобразить чудеса, окружавшие его, либо демона, проглянувшего в чьем-то лице? Когда он упивался музыкой красок, каждым лесным цветком, оперением птиц и самими птицами, коих он щедро наделял ласковейшими именами, исполненный восторга и радости оттого, что их видит? Холодными горными ночами, под небом, отягощенным звездами, готовым осыпать звездной пылью страшную, загадочную землю, рыдания теснились в измученной душе Назария.

За те дни, что провел он в отшельничестве, лицо у него округлилось, волосы отросли, борода закурчавилась, он возмужал и окреп. Глаза, жестокие, как у языческого божества, уподобились озерам, в глубине которых зло сражалось с добром. Даже походка стала иной — тяжелой, грозной, неуступчивой. Птицы, которые прежде доверчиво ждали, когда он подойдет ближе, теперь улетали от него прочь, как от ястреба. Гадюки шипели и пытались ужалить его босые ступни, цветы незаметно отклоняли чашечки, полные росы, орлы посылали ему проклятья. Однажды ночью к шалашу подошел громадный медведь и долго рассматривал Назария свирепыми глазами, потом взревел и убежал в испуге. Другой раз повстречалась Назарию рысь. Она стояла на тропинке, по которой он ходил за водой. "Отчего ты тоже красива? Прочь с моей дороги!" — вскричал Назарий. Рысь убежала, а Назарий продолжал путь, возгордясь, что внушает страх всему живому. "Не сейчас ли, когда зло и добро утеряли свои границы и мир обрел единство, стал я самим собой? Мне дарована власть над животными и птицами, и я подобен сотворившему меня, я добр и зол. Разум мой успокаивается, меня не терзает ни моя собственная тайна, ни загадка мироздания. Богу — богово, дьяволу — дьяволово. Оба они во мне, ибо я человек…"