Физиология духа. Роман в письмах

Упас бы. А если бы и нет... если бы я и позволила себе вспоминать с живою нежностью одного из своих бывших (чего и кого только не вспоминаешь внезапно с саднящей сердце нежностью — в самые неподходящие минуты), если бы даже кто-то еще постоянно жил в моем сердце (послед уходящего чувства, белая полоса в синем небе — след улетающего, но не до конца скрывшегося из вида самолета; так во мне долго жил мой Второй-оказавшийся Первым, это неправда, что первая любовь не забывается, в памяти сердца забывается все, но она долго живет, это правда, она долго живет, эта первая “настоящая любовь”), — то держала бы все при себе. Человек не властен до конца над памятью своего сердца — в этом едва ли не главная его слабина; но человек достаточно умен, чтобы держать некоторые полупризрачные вещи при себе хотя бы из страха потерять то полновесное, чем он дорожит с е- г о д н я, не рискуя отравить собственными призраками и привидениями жизнь и любовь лежащего рядом — и потерять его.

А удалить? Легко сказать. От таких женщин, о которых я говорю, и уйти-то хочешь именно потому, что любишь — и невыносимо страдаешь от ревности к их прошлому. Уйти можно, но семь потов сойдет, семь вод утечет, а ты все там же и тот же, с той же занозой в сердце.

Сколько ни пытался логически обезболить боль, она не ослабевает ни на йоту. На своем опыте (страшное дело — свой опыт) пришел я к знанию, что человек одною своею частью живет в мире логики, а другою — в мире, логику вовсе не отрицающем, но просто не имеющем к ней отношения. И еще — нельзя считать сумасшествие и душевную болезнь синонимами. Человек может быть разумным, не сумасшедшим — и в то же время сошедшим с души. Ясный ум и помраченное сердце.

Ни на йоту, да.

Кто-то из них неправ — или сердце, или ум. Но оба утверждают, что правы. И я верю обоим, не могу не верить, до того убедителен каждый из двух голосов. Оба правы. Может такое быть?

Почему нет. Если посмотреть на происходящее в двойном свете. Что это за вещь, которая представляется совершенно нормальной в свете рассудка — и совершенно, до отвращения ненормальной и безобразной — глазами чувства? Да и глазами чувства-то — представляется двойственной: безобразной и невыразимо гадкой, когда происходит у нее с другими, и прекрасной и чистой, когда происходит у нее же — с тобой. Что это за вещь, на которой свет стоит — а, споткнувшись об нее, кто только не падает?

А однако же, дорогой мой, нет способа лучше насолить им, чем, встретившись, в их сопровождении, в компании (все ведь вращаемся более или менее в одном кругу), на улице с одним из своих бывших, — нет, не броситься ему дружески на шею, но — всего-навсего не отвернуться, посторонне поздоровавшись, а вступить в товарищески доброжелательную, по-человечески внимательную беседу... Это восхитительно, как они тогда сразу ретивеют и прядут шеями — беда только, что восхитительно это лишь при начале, но несносно в продолжении, которому нет конца ниже краю: решительным (то есть таким, которые никогда ничего не в состоянии решить) выяснениям отношений до утра. Разумеется, с предсказуемым до тошноты итоговым требованием дать, чтобы доказать, кого я “на самом деле люблю”. Ну, на. А так —больше ни с кем? Ни с кем. И с ним? Да. А ты в этом уверена? Уверена. А как я могу знать, что ты не врешь? А никак. Только под мое честное слово. А ты его даешь? Даю (что же делать, даю ... а может быть, и не вру, я ведь не помню, было так или не было, когда любишь, не придаешь значения способу выразить чувство адекватно, это они все помнят, коллекционеры). Теперь спи спокойно.

Между тем, встреться они случайно со своей бывшей — не замедлят тебе потом отчитаться, что встретили ее и говорили с ней, и о чем; им ведь очень интересно, как она там поживает, ну, и они уверены беззаветно, что и тебе жутко интересно все, с ней связанное в его давние годы, когда они там чушь прекрасную несли... Да, снова и снова, когда-нибудь я спрашивала, наконец, у кого-нибудь: а это у тебя с той или той тоже было? К чему этот мазохизм. Может быть, где-то в глубине души-тела я тоже хотела бы, чтобы все (или хоть что-то) было только со мной; но конечно же, у него было и это, и это тоже, жизнь до меня он прожил не малую, век жил-век учился, а с другой стороны, нового еще ничего не изобрели, ну разве что кто взошел на вершины тантры, уж там я не знаю, что и творят (и все равно ведь, как и мы: что хотят — то и творят; не более). Все у него было, что у всех, и не в этом дело, а в том, чтобы отныне и навсегда, пока мы вместе, все, что желанно из возможного и возможно из желанного, было у него только со мной.

Я доподлинно знаю “про это”, что оно гадко.

Знал с семи лет, когда не мог поверить, что все т а к и происходит, что взрослые занимаются э т и м, тычут это свое в это чужое... И поныне уверен — “устами младенца”-таки глаголет истина, если нынешние борцы за безопасный секс все же считают нужным не говорить об этой хорошей и здоровой вещи маленьким детям пусть до 10 лет — а почему, спрошу я? если это красивая вещь, то почему нельзя-то? разве хорошее нужно скрывать от детей? что вообще тогда значит — “растлевать малолетних”? если это только хорошо, то ничем таким и младенца растлить нельзя, само понятие растления — вздорный исторический предрассудок, — но нет же, детям до... пока еще — ни-ни; выходит, даже просвещенные внуки сексуальной революции признают — это какая-то особая вещь, которая до стольких-то лет — растлевает, а со стольких-то — теряет свою гадостность и становится беспорочно-красивой, как роза на рассвете; ну, хорошо, красивой она становится, ну, а почему перестает быть гадкой? куда девается гадостность? или еще... но хорошо уже и то, что борцы столь непоследовательны. Пока они не свели концы с концами, имею право задавать вопросы.

Знал позже, когда в период созревания натерпелся от отвращения к самому себе; знаю, как именно здесь мужчины получают (хотя бы в воображении) самое гадкое из человеческих удовольствий — удовольствие от унижения другого человека... знаю много еще такого... и потому всегда, при любой попытке возведения соitus’a на степень обычного дела, как еда или сон, или эстетизации его как мускулистого явления природы вроде прыжка пумы или Ниагарского водопада, — всегда, видя и слыша это, хмыкаю: “Ну, давайте, ребята, мало вы уже отстояли придуманных вещей как действительных, мало вам освобожденных сексуальных меньшинств и “демократических” людоедских сообществ, всего вам мало, скучно жить так просто — давайте и это нарисуем-будем жить согласно новым доктринам... а все же нет бы да посмотреть этот секспросвет на просвет”.

Но знаю и обратное: это светло и невыразимо прекрасно.

Не так, как роза. Роза красива как о н а , на взгляд постороннего. А это безобразие (со стороны, как о н о ), оставаясь собой=безобразным (куда оно из себя денется?), непонятным образом становится прекрасным. Одновременно. Когда это не о н и о н а занимаются любовью, а т ы и т ы, когда вы — любите.

Стало быть, это не вмещается в один ракурс-дискурс, и может быть описано разве что...

И теперь смотрите, вот что вынесла я из всего опыта любви к нему — в многообразных вариациях. Любовь эта невозможна даже не потому, что “цель творчества — самоотдача” при всем своем бескорыстии вполне человечна — и любит встречное движение самоотдачи; это так, но верно и то, что любовь милует и долготерпит, и я смогла бы, кажется, с грустью, но и с надеждой, век пролюбить человека, не умеющего отдавать, а только брать...

Но хотя бы это-то свое он умел. Весь ужас не в том, что они отдавать не умеют, а в том, что не лучше умеют — и брать.

Если согласиться с тем, что, живя вместе, мы питается друг другом, — все они слились в памяти в существо, которое не умеет правильно пользоваться ножом и вилкой. “С чем изволите есть спаржу, мсье? — С благоговением!”. Ответ человека, ценящего дары жизни. Между тем, ужели же я, моя любовь, меньший дар, чем какая-то спаржа? Я, целый мир, совершенно автономный, могущий полюбить кого угодно, а полюбивший именно его, — чтобы дать ему драгоценные вещи — понимание, сочувствие, ласку... Он мог же быть никому не нужен, это норма, сколько достойных людей мучаются под небесами от неприкаянности. Его слушают, его гладят по голове, его поддерживают в перманентно трудной ситуации жизни. Верны. Ему. Да кто он такой? один из внешних мира сего, точка в поле зрения, выделенная мною.