Отец Джо

В Страстную Пятницу полагалось печалиться и раскаиваться в грехах, но мне всегда было весело, я всегда ходил в приподнятом настроении, как будто толкался в самой гуще библейских событий: среди израильтян в развевающихся одеждах, римлян в медных доспехах и простого люда, галдящего в храмах и у лавок.

В эту Страстную Пятницу я думал только об одном — когда я снова увижу отца Джозефа Уоррилоу? Во время службы я так и не смог разглядеть его среди стоявших плечом к плечу монахов и вдруг испугался — что если вчера вечером я ошибся в нем.

В течение дня мне так ни с кем и не удалось переговорить, однако уже поздно вечером, когда я возвращался к себе, мне встретился тот самый дряхлый монах. Я поинтересовался у него о своем новом друге — когда я смогу увидеться с ним? Старик ворчливо бросил, что у отца Джозефа много обязанностей, у него есть и другие гости, требующие внимания, к тому же он должен репетировать перед Пасхальным Воскресеньем (видимо, отец Уоррилоу был еще и органистом, потому я и не видел его в церкви — он сидел в хорах). Однако монах обещал передать мою просьбу, если только это будет в его человеческих силах. Что я истолковал следующим образом «если только не придется преодолевать слишком много ступеней».

На следующий день была Страстная Суббота, когда, в противоположность Страстной Пятнице, ничего не происходило, ведь Иисус уже умер. (Однако у католиков он даром времени не терял — сойдя в ад, освободил тех праведных мужчин и женщин, которые имели несчастье жить до спасения.) И все же в церкви ничего не происходило, она стояла пустая, без привычного убранства — все украшения скрывало пурпурное полотно траура.

Утро было в самом разгаре, и я отчаянно скучал. Бена снова нигде не было. Размышлять над значением пасхального таинства не хотелось, а книги в гостиной были либо до ужаса заумными, либо тошнотворно-благочестивыми. Я привык к активной деятельности — ходить пешком, гонять на велосипеде, изучать окрестности — но тут развивать активность было совершенно негде, разве что во дворе перед монастырем, которого вполне хватало другим гостям, все физические упражнения которых ограничивались извлечением сигареты из портсигара. Однако двор меня только раздражал.

Я слышал, что монастырь находится совсем рядом с морем, но не представлял, как до этого моря добраться. День выдался пасмурным, задувал ветер — как раз моя любимая погода; в крошечном окне я увидел летящие облака, качающиеся деревья и почувствовал себя всеми покинутым. Непонятно было, как относиться к этому месту. Музыка… да, что надо. Отец Джозеф Уоррилоу… просто класс! Ну а в остальном монастырская жизнь показалась мне облегченной версией жизни тюремной.

Вдруг снова шаркающие по линолеуму сандалии, шелест сутаны, и… вот он, на пороге. Все такие же огромные уши, такие же плоские ступни — все, как в прошлый раз, никакого преувеличения. Отец Уоррилоу выглядел до того потешным, что на него нельзя было смотреть без улыбки. Я невольно рассмеялся.

— Тони, дорогой мой, прости, что припозднился. Я так люблю играть на органе, что забываю обо всем на свете. Может, прогуляемся? Сегодня свежо — моя любимая погода!

Он продел руку в мою, и мы отправились вниз по ступеням, на двор, а затем через огромные ворота с надписью «Частное владение».

Хотя издали Квэр производит впечатление безмятежности и сельской простоты, о красотах его окрестностей можно только догадываться. За воротами с надписью мне вдруг открылся настоящий рай.

Широкая грунтовая дорога тянулась мимо церкви и маленького кладбища с рядами простых каменных крестов, пробегала через могучую дубраву, огибала широкие, недавно вспаханные поля, мягким землистым оттенком выделявшиеся на фоне пронзительной сини и свинцово-серых облаков, и исчезала в каштановой рощице, которую сменяли дубы; далее открывался вид на неспокойные, пенисто-белые воды Солента Справа, посреди роскошной луговой зелени на уровне моря виднелись руины цистерцианского монастыря начала двенадцатого века. Там, где когда-то монахи в белых одеждах ухаживали за своими предками, теперь паслось стадо овец, поедая траву, корнями ушедшую в останки пастухов.

У меня прямо дух захватило: разворот широкой дороги, контраст между сырой землей и бегущими облаками, старые камни развалин посреди высокой сочной травы, молодые листья дуба на фоне морской глади… Совсем не похоже на умиротворенный зеленый Хартфордшир — чистая классика, гармоничное звучание каждой детали, предвкушение совершенства, преддверие рая. Передо мной предстало величественное полотно, исполненное достоинства, но я ощущал себя его частью, мне в этих местах было уютно. Я уже знал о них — из стихотворения или сна.

Я остановился, отец Уоррилоу — тоже, он все еще держал меня под руку, его глаза по обыкновению своему часто-часто моргали, а нос грызуна двигался от удовольствия, вдыхая кружимый ветром воздух.

— Да, дорогой мой, да, да, да… Когда я сворачиваю здесь, у меня возникает то же самое ощущение. Будто в первый раз!

Мы прошли по широкой дороге к роще каштанов. Деревья стояли в цвету, соцветия виднелись среди ветвей, похожие на толстые рождественские свечи. Я, как и многие английские мальчишки, играл в так называемые конкеры — крупные гладкие красновато-коричневые плоды каштана. Посередине конкера мы просверливали отверстие, продевали длинный шнурок. Конкерами играли вдвоем один держал шнурок со свисавшим конкером, а другой таким же конкером на шнурке как булавой на цепи ударял по конкеру противника. Если второй разбивал своим конкером конкер первого, он выигрывал, если нет, игроки менялись местами и все повторялось. Мастерство игрока заключалось в том, чтобы правильно подобрать каштан — крупные не самые лучшие, поскольку легко раскалываются — и насадить его на шнур так, чтобы при ударе он со всей силы обрушивался на каштан противника. Престижно было владеть конкером, принесшим приличную добычу; «пятерка» — пять добытых конкеров, «десятка» — десять и так далее. Разрешалось играть конкерами этого года, причем необработанными, однако нечистые на руку игроки старались сделать свои конкеры потверже — подсушивали их в печи при низкой температуре, вымачивали в уксусе или, что уже не лезло ни в какие ворота, брали прошлогодние каштаны.

Вообще-то я к тому времени в такие игры уже не играл, но какой же англичанин пройдет мимо каштана, не бросив на него оценивающего взгляда. Каштаны, мимо которых проходили мы, выглядели многообещающе — молодые, крепкие деревья.

— Еще подождать, и будет столько классных конкеров, — сказал я.

— Непременно, — ответил отец Уоррилоу, — конкеры получатся просто превосходными.

Пока мы шли, он все смотрел под ноги.

— Ага, нашел! — воскликнул отец Уоррилоу и, разворошив палую листву, подобрал средних размеров каштан.

Видимо, каштан лежал в сухом месте, потому что не сгнил, а высох и стал твердым как камень.

— Красота! — отец Уоррилоу со знанием дела постучал по каштану костяшками пальцев. — «Десятка», а то и «двадцатка», не меньше.

— Но это же прошлогодний! Вы не можете!..

Достопочтенный монах хитро, как непослушный мальчишка, улыбнулся мне, растянув гуттаперчевые губы.

— Кто сказал, что не могу?

И спрятал каштан в кармане.

Дорога вывела нас к мысу. Внизу вздымались и опадали волны, накатывая на влажный песок, ветер сбивал с гребней пену, швыряя ее еще дальше на сушу. На той стороне Солента виднелись размытые очертания Портсмута, крупнейшей базы военно-морских сил времен Второй мировой войны, да и всех войн предыдущих столетий.

Мы стояли неподвижно, держа друг друга под руку, и глядели на далекую большую землю. Казалось, что до нее гораздо больше двух миль и что с каждой минутой она все удаляется.

Отец Уоррилоу поморгал и закрыл глаза задумавшись.

— Целый мир там…

— Мне что-то не очень хочется возвращаться, отец Уоррилоу.

Глаза заморгали, губы сжались:

— Но ты должен, дорогой мой, должен.

Вдруг налетел порыв ветра и резко взметнул рясу священника. Он выдернул руку из моей, неловко пытаясь опустить полы. В том же году, правда позже, Мэрилин Монро сделает примерно то же самое, проходя над решеткой в переходе нью-йоркской подземки, однако куда ее коленкам до бугристых английских колен отца Уоррилоу.