Белуга

– Думал, мимо проскочите. Хотел поманить, гляжу: сами завернули, – сказал Филипп, пожимая руки своякам. – Разговор есть.

Он присел на холодную бортовину «Казанки». Будто сговорившись, все полезли в карманы за куревом.

Моряна попритихла. Мелкие волны-плескуны накатывались на притонок, незлобиво били шлюпку под корму и, затухая, шипели на песчаном отлоге.

– Дело-то ишь как оборачивается, – сказал Филипп. – Петр, новенький наш, не гляди, что пришлый, смикитил… Стало быть, Аноха и есть. Только как вот уличить его?

И Филипп рассказал своякам о последних новостях. Миша-большой, оглянувшись на работающих в сторонке рыбаков, сказал доверительно:

– Прошлую ночь схоронились у приемки, однако ничего, тихо…

– Должен зашевелиться. Коль вворовался человек, не вдруг отстанет, – подтвердил бригадир.

– Факт. – Это Миша-маленький. – Воровство – тоже ремесло.

– Тьфу, – осерчал Миша-большой. – Ремесло, скажешь тоже. На копейку прибытку, на рупь стыда. Ништо! Выследим. – Он неожиданно засобирался: – Пока светло, в поселок сбегаем. Пущай Аноха подумает, что домой уехали. А мы, как солнце под закрой, на шестах спустимся. Ты, Филипп Матвеич, будешь на притонке, посматривай. Всяко случается, может, подсобить придется… Поехали. И штормяк, кажись, утомился. – Он бродом развернул валкую лодчонку навстречь волне, поболтал ногами в воде, смывая с сапог песчинки, и взобрался на шлюпку.

…В поселке они оставались до темноты. Едва противоположный берег растворился в ночи и над водой сгустел мрак, свояки отчалили от мостков. Руль-мотор, как и всегда, висел на корме, но его не запускали: Миша-маленький сидел на веслах и неслышно греб по воде.

Всю дорогу свояки молчали. Шлюпка сплывала вдоль камышовой степы, где темнота была гуще, чем на середке, да и зыбь у яров в затиши слабела, не шибко тревожила.

Остановились чуть повыше приемки, под яром, в тени нависших кустов чернотала. Миша-маленький перешел в корму, намотал на головку маховика пусковой шнур – чтоб все было в полной готовности, – умостился на заднем сиденьи и затих. Он мог молчать и всю ночь. Но его старшой долгого безмолвья не выдерживал. В нескончаемо длинные ночные дежурства в засаде любит Миша-большой порассуждать. Свояк молча слушает и лишь по редким замечаниям можно догадаться, что и он бодрствует.

– Я, свояк, че думаю, – вполголоса заговорил Миша-большой. – Вот сидим мы тута с тобой, вторую ноченьку глаза пялим, ежели и закурим – с опаской, в рукав. Рыбокрадов, стало быть, ловим. Ну, поймаем, осудят его, упекут…

– А что с ним чикаться.

– Не-е, ты, Миш, не думай… Я согласный. Раз обловщик, то и место ему в отдаленных местах. Не хапь, не алчней. Ты знаешь: от меня браконьер не уйдет. Больше нормы на удочку надергал – стало быть, закон переступил. Ну и получай. Верно я говорю? Верно. И все же сумление имею, колебание мыслей, ежели по-научному высказаться. И вся решительность на двое раскалывается. За одну рыбину судом судим, а тыщу сгубим – виновных не находим. Помнишь, повальный валеж приключился?

– Ну дак!

– В верхах дамбу прорвало, нечисть отравная пошла Волгой. В прошлом годе на совещании в области с одним разговорился. Он с верхов сам. Страсть такую рассказал – поверить боязно. С реки воду пить запретили, из худуков степных возили. Мыслимо ли, чтоб на Волге такое, а? Чай, помнишь, снулья плыло сколько. Страсть, красной рыбы гинуло! И что? Посадили на позорную скамью больших людей, месяц, ежели не дольше, судили-рядили, да так и не разобрались до конца, кто прав, а кто злодейство совершил.

– Ни хрена!

– О! А ты говоришь…

– Чего говорю? – лениво насторожился Миша-маленький.

– К слову это я. Или вот нынче с водой ишь какой кавардак вышел. Ежели серьезно подумать, тут и тыща Анох столько вреда не смогут причинить. А то – моду взяли в море нефть проливать. Слышал небось? Во! Скважины в море фонтанят. Чуешь! Сколько отравы в море уходит. Эт-та надо, а! Погибель рыбе, а мы тут Аноху стережем. Вот и говорю: послабление решительности началось…

– Обожди-ка, – вскинулся Миша-маленький. – Слышь-ка?

Замерли свояки, склонили головы на бок, рты даже пораскрыли – чтоб слышать лучше.

– На низу вроде-ка?

– Там.

Еле различимое гуденье доносилось снизу, из-за Трехбратинских островов.

– Не участковый? Утром на полуглиссере побежал к взморью. Без водителя. Мастак-мужик.

– Может, и Шашин. В милиции на эту белугу тоже дело завели, вот и рыщет. Ну да, полуглиссер и есть.

– Факт, Только Шашин с ночевкой укатил. Сам утресь говорил.

– Сказать легко. За день мало ли дело как обернется.

– Оно конешно.

Меж тем полуглиссер поровнялся с тоней и, не сбавляя хода, обошел бударку-фонарку.

– Домой лопотит, к бабе под бок.

– Жинка у Шашина, говорят, городская, на голове парик-пакля крашеная заместо волос, и реснички приставные.

– Потеха, – ухмыляется Миша-маленький. – Такую бабу и обнять боязно, на запчасти развалится. А Шашин-то никак к Анохе заворачивает?

– С проверкой. – В голосе Миши-большого откровенная ирония. – Разгуделся. Пока к приемке рулит, Аноха все, что хочет, обделает. Этого прощелыгу и втихую не уследишь.

Полуглиссер захлебнулся и стих. Затем послышался стук о борт рыбницы, приглушенные шаги. Блеснул свет в раскрытой дверце каюты и косо упал на воду. Шашин зашел в каюту к Анохе.

– Может, на котел рыбка потребовалась?

– Будет он тебе связываться с Анохой! На низу у бударочников, что ли, на котел не достать.

– Не скажи!

– А что? – заинтересовался Миша-большой.

– Нехорошее про Шашина говорили, – нехотя отозвался Миша-маленький.

– Эт-то давнее дело. Ну, было, крохоборничал, побирался, – Миша-большой брезгливо поморщился. – Филипп отучил, говорят.

– Отучишь такого, как же! Не-е… я так думаю: где жадность, там совести не место. А еще милиционер. Погоны носит.

– Разве в этом дело? Её, форму-то, всякий может носить, – возразил старшой, – Только за Шашиным с того раза не замечается…

– Смотри, – перебил его свояк.

Дверь распахнулась опять: из каюты вышли двое и надолго растаяли в темноте.

– Чего-то копаются… – недоумевал Миша-маленький.