ЧТИВО

– Привет, мой юный друг! – воскликнул президент.– Хочу познакомить вас с великим человеком.– Он указал на своего спутника, который был поразительно похож на атамана Хмельницкого. Сзади с его лысого черепа свисал слипшийся от пота оселедец. – Лидер Фиолетовых.

Хмурый атаман небрежно поклонился и уставился на Веру.

– Мы идем на Бельведер,– сообщил президент, нервно шевеля бровями, похожими на веточки кладбищенской туи.

– Сейчас все ходят к Бельведеру, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

– Естественно. Бельведер – символ нашей независимости, которая обычно у нас бывает не дольше весенней грозы. Надо пользоваться случаем, – засмеялся президент.

– А потом что?

– Потом очередной раздел. Кто-нибудь непременно на нас позарится.

– А Сыны Европы?

– Сыны Европы вас спасут. Прощайте, мадам. Пока, мой юный друг.

Но лидер Фиолетовых, похожий на атамана Хмельницкого, стоял как столб и пялился на Веру.

– Пан президент, мне по ошибке выдали ваш бумажник! – крикнул я.

– Оставьте у себя. Мы еще встретимся, – и потянул своего соратника в ряды демонстрантов.

У стен домов дремали наркоманы, выставив перед собой истрепанные картонные таблички, призывающие прохожих подавать милостыню. Румынская цыганка, остановившись, начала переписывать на свою картонку мольбу молодой наркоманки. Та внезапно очнулась и ревниво повернула свою табличку обратной стороной.

– И все-таки я люблю жизнь. Такую, какая она есть, – сказала себе Вера. -

Идемте.

– Почему вы так настойчиво это повторяете?

– Потому что это правда.

Возле колонны короля Зигмунта на Замковой площади представители каких-то двух соперничающих политических партий ожесточенно дрались, колотя друг дружку разноцветными транспарантами. Но никто из прохожих не обращал внимания на эту историческую битву. Площадь пересекала, приплясывая под грохот бубнов, процессия приверженцев экзотической восточной религии. В отдалении, у подножья серых нагромождений Праги, голубовато мерцала вздувшаяся от весеннего паводка Висла. Может быть, она права. Может, еще стоит полюбить жизнь.

Я украдкой покосился на Веру. Она шла, выпрямившись, зажав под мышкой сумочку с позолоченной цепочкой. Близоруко щурясь, смотрела вперед.

Странно, что Господь Бог не пожалел сил, чтобы с таким артистизмом создать именно эту молодую женщину. Обычно провидение предназначало подобных женщин другим мужчинам, а я только издали на них поглядывал. Быть может, моя жизнь автоматически продлилась из-за случайной ошибки в программировании судеб.

Мы замешались в стадо туристов. Между контрфорсами стен примостились художники из России, Украины или Белоруссии, специализирующиеся на моментальном изготовлении портретов. Где-то неподалеку постанывала шарманка.

Вера остановилась перед железными воротами.

– Я пришла, – сказала. – Спасибо.

– Это вам спасибо.

Мы стояли лицом к лицу, улыбающиеся и смущенные.

– Я рад, – шепнул я.

– И я рада.

Мне хотелось еще что-нибудь сказать. Странная смесь печали, радости, страха и внезапной надежды переполняла мою больную голову. По спине опять пробежала холодная дрожь, хотя все вокруг утопало в преждевременном тепле ползущего над самыми крышами солнца

– Не знаю, что сказать.

– Ничего не говорите.

– Ну так что?

– Ну так что?

– Лучше всего подождать. Посмотрим, что принесет жизнь.

– Не знала, что вы такой осторожный.

– Осторожный, недоверчивый и педантичный.

– Посмотрим-посмотрим.

– Это очень рискованно.

– Увидим. До свидания.

– До свидания.

Она скрылась в тени подворотни. Уже совсем другая, чужая, из иного, неведомого мира. Вот так, шепнул я.

И тут в каком-то открытом окне заговорило радио. Не старый, но очень скрипучий голос с надрывом вещал:

– Черная земля скована льдом. Серые деревья побиты морозом. Мокрое небо замерло в неподвижности. Белая бумага скрипит под пером.

Одна из последних зим нынешнего столетия и нынешнего тысячелетия. Все мои близкие незаметно растаяли в темноте. Они уже на том берегу или в совершенно другом измерении. Но что такое тот берег или неизвестное измерение. Еще одна изощренная выдумка с целью приукрасить монотонное движение скромного потока мелких событий, незначительных происшествий, неглубоких душевных травм, недолгих депрессий, крохотных взлетов и нарастающего гула, но что это за гул – усталости, бунта или вечного хаоса?

Белая бумага скрипит под пером. Вокруг леденящая пустота скупо обогреваемого города. Иногда пробежит, не оставляя следов, бездомная дворняга. На горизонте маячит сгорбленный силуэт человека, бредущего неведомо откуда и куда. Не хватает только звездочки на остывшем небе. Но и звезд уже нет. То есть, возможно, они еще есть, но на них никто не обращает внимания. Иногда только какой-нибудь малыш задерет головку и скажет: «О-о-о!» И мы увидим проткнувшую темноту робкую анемичную капельку холодного света. Только белая бумага скрипит под пером, как прошлогодний снег.

Я ехал в автобусе, с трудом пробиравшемся по улицам, то и дело застревая в пробках: дорогу преграждали шествия и демонстрации, одни поскромней, другие повнушительнее. Пассажиры безучастно смотрели через грязные стекла на этот парад лозунгов, призывов и обещаний. Весны как не бывало. Со всех сторон дул холодный ветер, принося запахи недавней зимы.

Потом я вошел в комиссариат, где все еще продолжался ремонт. Арестанты и маляры шастали по коридорам, застеленным старыми газетами – прессой былых времен. Я зашел в комнатку дежурного полицейского. Это был худой, заморенный и нерасторопный молодой человек.

– Простите, комиссар Корсак у себя?

– Кто?

– Комиссар Корсак.

– Корсак? У нас такой не работает.

– Работает, работает. Два дня назад меня арестовали, и я сидел здесь в камере. Там, в глубине коридора, слева. А может, справа.

Обилие деталей в моей информации озадачило юного служителя правопорядка.

Он с минуту разглядывал меня разинув рот, а потом вежливо сказал:

– Подождите, пожалуйста. Я пойду узнаю. Немного погодя он вернулся – медленно, как сомнамбула.

– Точно, есть такой. Но у него совещание.

– Умоляю, сходите еще раз. Это очень важное дело. Скажите, пришли… ну, насчет убитой девушки.

Полицейский опять уставился на меня с открытым ртом. Почему я сказал «убитая девушка»? Я тоже приоткрыл рот; так мы довольно долго друг на друга смотрели.

– Вы насчет убитой девушки? – уточнил полицейский.

– Да, это очень срочно.

Он опять ушел и вернулся, сонно волоча ноги:

– Подождите.

Я вышел в коридор. Посмотрел в окно, заляпанное известкой. Ветер расшвыривал по захламленным дворам бумаги, картонные коробки и пожелтевшие высохшие елки. Неправда, что я помню детство и юность. Они совершенно поблекли, и я едва различаю стершийся рисунок событий. Иногда что-нибудь припомнится явственно – например, упорно возвращающаяся картина: мой дедушка, на закате идущий по саду, но ведь я не знаю, увиденная ли это когда-то и застрявшая в памяти реальность или выдумка, обрывок сна либо видения в бреду. Меня не детство сформировало, а длинный ряд происшествий, случайностей, непредвиденных поворотов судьбы, которые, точно пейзаж за окном мчащегося поезда, исчезали где-то за горизонтом моей жизни. Я подражаю ближним, облегчая себе задачу ссылками на ошибки молодости, опыт и утраченные пространства минувшего времени.

Из глубины коридора прибежал возбужденный заместитель комиссара Корсак.

– Голубчик, у меня нет времени. Совещание по поводу Славянского Собора. -

Он хотел, широко разведя локти, пригладить желтый мох на висках, но передумал, видно, и на это у него не было времени.

– Я отниму у вас одну минутку.

Он энергично выдвинул нижнюю челюсть, будто намереваясь проглотить назойливую муху.

– Говорите, я слушаю.

– Она жива.

Корсак нервно заморгал:

– Кто?

– Ну, она. Девушка из моей квартиры.