Не верь зеркалам

– Степан Лукич, – сказала она. И ей приятно было произнести это имя.

– А какой он из себя? – продолжала спрашивать Танька. – Ты меня с ним познакомишь?

– Может, и познакомлю, – сказала она как могла безразлично.

От Таньки не так просто было отделаться. Вечером, пряча книги в портфель, Танька спросила:

– А кем он сейчас работает?

– Кто? – Она сделала вид, что не поняла.

– Ну, Степан Лукич!

Анна уже не рада была, что произнесла при Таньке это имя. С другой стороны, ей и самой хотелось поговорить про Степана.

– Сейчас он, внучушка, работает в лаборатории высокого напряжения, – сказала она. – Тоже опасное дело. Степан говорит: как саперы ошибаются только раз, так и мы, высоковольтники… – И вдруг сердито: – Дался тебе радист этой!

Танька слушала ее задумчиво, и Анне вдруг показалось, что Танька хитрит и отлично все понимает, иначе почему не спрашивала при Диме. И ее бросило в жар от этой мысли.

Порой ее охватывали сомнения. И чем больше хотелось вновь увидеть Степана, тем сильней сомневалась. Опять давать сердцу волю? Опять лепить – в который раз – наново свое побитое бурей гнездо? Опять находить и терять? Не вынесет сердце новой потери. Самой отказаться хоть раз.

И Анна заходила на почту, покупала конверт и листок почтовой бумаги. Садилась за шаткий столик в углу, возле кадки с фикусом.

Слова отказа легко складывались в голове, но на бумагу ложиться не хотели. Она отчетливо видела, как он берет ее письмо, как разрывает конверт смуглыми пальцами, как пробегают строку за строкой его доверчивые глаза… Анна рвала листок, на котором стояло «Здравствуй, Степан!» – и выходила на чистый весенний воздух. Вздыхала с облегчением. Вокруг нее шумел, звенел молодым смехом и обрывками фраз этот южный город, свидетель ее счастливых сомнений. Она никогда не была здесь в молодости, не знала, как выглядели его зеленые улицы в грозные военные годы. Они впервые встретились теперь, на склоне ее жизни, лицом к лицу, и она приняла этот город таким, каким он предстал ее глазам, с его белыми домиками, зелеными прямыми улицами, с его ослепительной жаркой весной и запахом невидимого моря. Эта встреча была похожа на встречу ее со Степаном, которого она тоже не знала молодым, без которого прожила полвека своей отдельной жизни, а, встретив, приняла таким, каков он есть. И все же эти длинные южные улицы были ей как будто обещаны и ждали ее, чтобы помочь в минуту раздумий шелестом светло-зеленой листвы. И Степан терпеливо ждал ее на пути и, может быть, знал, что она придет. И Анна ждала его. Иначе где же брала она силы двадцать лет возвращаться в свой пустой дом, отмыкать неподатливую дверь, топить печку, ставить чайник… И все – для себя одной.

Гуляя по городу, она не разглядывала молодые пары, зато замечала стариков. Ей запомнился один, в выцветшей стиляжьей рубашке под распахнутым ватником. Наверно, сыну стала тесна и подарил батьке. Нет, Степану она не позволит носить такую, перед людьми срамиться…

Увидела седого казака с вислыми усами, из кармана галифе торчало горлышко поллитровки. И тут же подумала – Степан, слава богу, не охотник. Конечно, вино они будут покупать, но только по праздникам..

И вдруг – снова сомнения. На этот раз из-за Веры. Где ее ветер носит? Дитё одно, Дима где-то стал загуливать. Говоре – на работе, а не похоже. Приде домой и ести не хоче, а сразу спать… При Вере она такого не замечала. И как это держится еще семья непутевая? На каком клею?

Решила порядок навести, поговорить с Димой строго. В тот день он рано вернулся. Она ему щей налила. Он в кухню вошел, глянул на нее и за стол не садится. Бумажку ей протягивает.

– Извините, Устиновна. Я раскрыл, думал, от Веры. Телеграмма вам…

У нее ноги отмерли. С телеграммой у нее всегда вязалось что-то пугающее, тревожное. Где-то в глубине сердца она считала, что в покое и радости люди пишут друг другу письма, а в горе и беде шлют телеграммы. Неверными пальцами взяла бумажку и прочла, отведя подальше от глаз – она была дальнозорка:

Поезда с севера приходили в К. ночью и уходили из К. тоже за полночь. В одну из теплых, свежих от прошедшего дождя ночей они проводили мать.

С утра лил дождь, настоящий весенний ливень с коротким мощным, как пушечные залпы, громом. Когда он стихал ненадолго, в окно было видно, как жадно пьет дождевую влагу густая, уже пышная зелень, пронзительно яркая в сером полумраке.

За прощальным обедом мать была весела, смеялась, шутливо перебранивалась с Димой, покрикивала на Таньку.

– А ну доешь, что в тарелке! Уедет бабушка, кто тебе таких щей наварит? Белорусская наша еда простая, грубая, но здоровая, калорыйная – щи с мясом, бульба, курица, яичница… Нияких там ласиков!..

– Мама, – сказала Танька, – а правда, бабушка была ворошиловским всадником?

– Была, – сказала Вера.

– И верхом ездила?

– Пеших всадников не бывает.

Она хорошо помнила мать в сером казакине и синих брюках, в хромовых сапожках, прямую, стройную, красиво державшуюся в седле. За мужьями вслед выезжали на первомайский парад жены командиров – ворошиловские всадники. Кони держали строй, нетерпеливо перебирая тонкими ногами. После парада – джигитовка. Мать на своем Зяблике легко брала стеночку, прыгала через ров с водой…

– А ты бабушке не веришь? Разве хорошо это, бабушке не верить? Когда я тебя обманывала?..

Вера смотрела, как мать – ловкая, румяная от плиты, с косой, уложенной киксой на затылке, в зеленой вязаной кофте – хлопочет у стола. Наверно, нет ничего удивительного, что кто-то встретился ей сейчас, на закате жизни. Дима сказал Вере о телеграмме, пришедшей из Минска в ее отсутствие, и Вера подумала: значит, тогда, гуляя, мать пыталась перешагнуть границу скрытности. Пыталась и не смогла. Возможно, Вера сама отпугнула ее неосторожным словом. Теперь мать молчала. Пусть молчит, если ей так нравится. Вере тоже так легче. К этой мысли надо привыкнуть, сжиться с нею. К мысли о том, что в судьбу матери, а значит, и в твою судьбу войдет новый, совсем чужой человек.

К вечеру внезапно дождь кончился, и на горизонте, над неразличимыми горами, протянулась оранжевая полоска вечерней зари. К последнему троллейбусу они шли под мокрыми деревьями. С листвы время от времени скатывались и падали крупные тяжелые капли. Желтый свет фар и красные тормозные огни растекались, дрожали на влажной мостовой.

Дима нес чемодан. Он шел впереди, Вера с матерью отстали. Мать все оглядывалась на темные окна дома, где уже крепким сном спала Танька.

– Ты с ней больше разговаривай, дочушка, – сказала мать. – Твое же дитё. Растет она. Детская душа как грядка. Что посеешь на ней, то и вырастет.

– А ты со мной много разговаривала, когда я росла?

– Тады война была, дочушка, – сказала мать. – А тепер войны, слава богу, нема. Как-то уже найди время. Конечно, она пионерка, в школе ее учат. А только школа мать не замене…

– Ладно, – соглашается Вера. Выделю ей родительский час…

– Так-так, – приговаривает мать и смотрит на Веру близко, сощурясь. – Таньке час, Димке час… Такой был и батька твой. Час дома, а сутки где-то.

Троллейбус, почти пустой, покачиваясь, скользит вдоль темных улиц, оставляя позади белые дома за белыми каменными оградами, дворики, усыпанные облетевшим цветом яблонь и урюка. Мать думает о чем-то, смотрит в темное стекло. В темном стекле, как в зеркале, видны ее прищуренные глаза с тем знакомым мгновенным напряжением в зрачках, возникающим, когда мать силится что-то понять. Высокий крутой лоб, упрямый подбородок. Вот мать поправила косу и чуть заметно улыбнулась в темное стекло… Чему улыбнулась она? Кому?

Не осталось даже молодых фотографий, которыми можно похвастать, – все пропали в войну. А зеркало – жестокая штука, лишенная памяти. Оно признает лишь настоящее…