Не верь зеркалам

– Это я хорошо помню, – сказала Вера. – Здорово нас бомбили тогда.

– Они не в нас кидали – в мехполк. И зажигалки и фугасы. Весь свет горит, а мехполк из колхозников пополнение набирает, и в эту толпу их бомбардировщики бомбы сбрасывают. С севера наш бегить маленький ястребочек, а они, как гуси, повернут круто – и на него…

Мать замолчала и сидела так долго, откинув голову с тяжелой косой, прислушиваясь к чему-то. По голубой воде задумчиво скользила лодка – спасательная. В лодке сидела парочка. Девушка опустила руку в воду, юноша налегал на весла. Неожиданно мать засмеялась.

– Ты знаешь, что она мне говоре, эта Асьма? Ты, говоре, еще можешь устроиться, ну?

– Как так устроиться? – не поняла Вера.

– Ну, как люди устраиваются, – сказала мать, глядя перед собой, и в ее голосе Вере послышалось смущение. – Замуж выйти, одним словом. Сама устроилась, тепер меня тяне.

– А что? – сказала Вера. – Ты у меня еще молодая, в тебя влюбиться можно.

«Неужели мать собралась замуж?» – мелькнуло в голове.

От ее похвалы мать зарделась, и на миг Вере показалось, что догадка попала в цель. Но только на миг. Она не могла поверить этому всерьез. Слишком долго мать принадлежала ей. Только ей и еще Таньке.

– Глупая ты, – сказала мать, и лицо ее стало строгим. – Какая может быть любовь в мои годы? Волк у лесу один рыскает, а человек один не может. Нашла себе женщина человека под пару. Он один, и Асьма одна. Поженились и живут как-то…

Вере показалось, что мать спешит закончить неловкий разговор, который зачем-то начала и который тяготит обеих. И Вера сказала:

– А я, мама, уезжаю завтра. Посылают меня в район на всю посевную…

Сказала и ждала, что мать будет ахать или обижаться. Но она спросила только:

– Что ж, дочушка? И проводить меня не приедешь? – И вдруг спохватилась: – А чего же мы тут сидим? Тебе собираться надо…

И в который раз Вера подумала, что они с матерью мало знают друг друга. Мать провожала ее как будто даже с радостью. «Тебе там спокойно будет. Я тут с Танечкой, за дитем пригляжу». Должно быть, мать огорчилась в душе, но виду не подала, не удивилась, что жизнь опять отнимает у нее какую-то крупицу счастья. Она давно научилась переносить мужественно свои потери – большие и малые. Как я могла подумать, что мать собирается замуж? После того, что пережито, одного только может хотеть душа – покоя.

Бедная мама! Всю войну она вспоминала, как в Лапичах, перед отъездом, постелила белую скатерть, навела уют, надела белый крахмальный чехол на диван.

«У матери жизнь отнимала, – думала Вера, собираясь в дорогу, – а я сама не умею жить… Опять куда-то лечу, бросаю семью. Танька привыкла, только просит: „Привези кубинские марки“».

Вере сказали, что в районе, где ей предстоит жить, работают на посевной кубинцы – ученики школы механизаторов. Танька выросла, все платья ей коротки, школьная форма трещит, рвется на локтях. В записной книжке у Таньки среди адресов и телефонов ее подруг есть запись: «Все слоны близоруки». Наткнувшись на эту запись, Вера показала ее Диме, и они долго смеялись. Теперь она думала: «У Таньки решающий возраст. Сто открытий в день, тысяча вопросов. А мне все некогда, некогда…»

Она казнила себя в душе за то, что не говорила с главным более твердо, а сама уже испытывала подъем, как всегда перед дорогой. Чувствовала, что ее уже влечет, захватывает, забирает в плен это слово «дорога», без которого она не мыслит себя, свою жизнь…

– Димка, – сказала она, обнимая его худые острые плечи и заглядывая ему в глаза, – я не виновата. Я не хотела ехать. Но все у нас в отделе такие тяжелые, такие семейные…

Он усмехнулся, слегка отстранясь:

– Это ты хорошо сказала. Все семейные… Кроме тебя!..

Он поняла свою оплошность.

– Не придирайся, – сказала она сердито. – Ты думаешь, мне нравится такая жизнь? Мотаюсь туда-сюда, как соленый заяц… Думаешь, мне легко?

Она могла сердиться. Могла даже заплакать вполне искренне. Но он знал ее слишком хорошо, чтобы поверить в ее желание остаться дома. Сердцем она уже в пути. Он почти ощущал кожей этот лихорадящий холодок, который веял от нее, как от машины, летящей на полной скорости по шоссе.

Танька захлопнула учебник географии и выглянула в открытое окно. Высоко в вечереющем небе сияли розовые длинные облака. «Перистые», – определила Танька. Раньше, глядя на небо, Танька просто думала: «Сейчас пойдет дождь» или «Какое красивое облачко – как перо жар-птицы». Теперь она знает, что облака бывают трех видов – перистые, кучевые и слоистые. Лучше всего в учебнике сказано про перистые облака. Что они состоят из мелких кристалликов льда и поэтому очень красивые. «Перистые облака никогда не закрывают солнца…»

Отныне Танька будет смотреть на небо вдумчивым взглядом метеоролога, изучающего характер облачности. Со временем это пройдет, и она опять будет говорить, как люди: «Сейчас пойдет дождь» – и, глядя на небо, вспомнит не параграф из учебника географии, а строки Пушкина: «Мчатся тучи, вьются тучи…» или «Редеет облаков летучая гряда».

А пока что за окнами, высоко в небе, сияют перистые облака, а во дворе на скамеечке сидит бабушка Анна и беседует с Кузьмичом из Сашкиного подъезда. Кузьмич – пенсионер. Он принадлежность их двора, как турник или качели. Когда Танька была маленькая, она думала, что пенсионер – это такая профессия. Все теплые вечера Кузьмич проводит на скамеечке, во дворе. Возле него лежит стопка газет, и он читает их все подряд, а между чтением сдвигает очки на лоб и покрикивает на ребят. Свои внуки у Кузьмича были, но не здесь, а далеко, на Урале. Туда, к сыну, уехала его жена. Уехала нянчить внуков. А Кузьмич считал, что на юге ему жить полезнее. Он остался один в большой квартире, сам варил себе еду, экономил, откладывал на сберкнижку, и во дворе его называли «богатый жених» – конечно, в шутку. «Интересно, – думала Танька, – о чем он может разговаривать с бабушкой?»

Танька спустилась во двор. Мелюзга копошилась в песке. Ссорились близнецы Алешка и Антошка. Они вечно ссорились. Вот и сейчас Антошка ревел басом. Танька присела на корточки, вытерла своим платком Антошкины слезы.

– Ты чего? – спросила она. Антошка проговорил, всхлипывая:

– Я слепил… космос, а он… ело… сломал…

Потом Танька покачалась на качелях, но без удовольствия. Не потому, что Сашки не было во дворе – он по субботам уезжает в станицу к тетке. Просто так. Сколько можно качаться? Танька подошла к скамеечке, на которой сидели бабушка и Кузьмич, и стала слушать. Кузьмич первый заметил ее.

– Ты чего тут ошиваешься? – сказал он. – Места во дворе мало, что ли? Ступай отсюда.

– А чем дитё вам мешает? – сощурилась бабушка. – Это внучка моя, ей около меня посидеть хочется. Садись, Танечка, посиди с нами. Такого тут ничего нема, что тебе слушать нельзя… Вот, рассказываю человеку свою жизнь, а он удивляется: «Такую жизнь прожила, а добра не нажила…» Куды оно мне, добро этае? На тот свет его не забрати… На свою жизнь я не обижаюсь, на чужую не завидую…

– И напрасно, – сказал Кузьмич. – А я вот завидую.

– Завидуете? – сощурилась бабушка. – А кому?

– Мало ли кому. Вот в газете читаю: «Прием в Кремле. На завтраке присутствовали…» Прочитаешь такое и думаешь – что там подавали, на завтраке? Небось икру да балычок… А меня на тот прием позвать забыли…

– Шутите, – сказала бабушка, разглядывая Кузьмича.

– Зачем шучу? А то еще вот, пожалуйста. «Гагарин в Мексике». Вы представляете, как его там встречают? А мы с вами были в Мексике? Нас туда звали? Весь мир мальчишка изъездил, везде ему почет, слава… А что он такое сделал? За какой-то один виток… И вот он в Мексике, и толпы его встречают и дарят ему эту большую шляпу, как она, черт ее…

– Сомбреро, – подсказала Танька.

– Тебя не спрашивают… Надевают на него сомбреро, девушки ему улыбаются… А нас с вами туда звали, в Мексику?

– Нас не звали – так детей наших позовут, – сказала бабушка. – Или внуков наших. Вот моя Танька, внучушка. Она и на Луну полетит, и у Мексику… А мы с вами – ей услед поглядим да рукой помашем…