Зовем вас к надежде

И это в сотнях вариантов. И в нескольких сотнях различных газет. Сначала здесь. Затем в тысяче мест повсюду… Так не должно быть… так не пойдет… такого я не могу допустить… — Внезапно ее охватило отвращение. Отвращение к самой себе, к своему собственному будущему. — Что я такое? Кусок дерьма! Немыслимо. Глупо. Слишком труслива, чтобы сейчас делать выводы…»

В ней было еще очень много героина, и поэтому мысли никак не выстраивались в логическую цепочку.

«Выводы… выводы, которые человек делает в моем положении, если он не так труслив, как я… вывод один — надо уничтожить себя, уйти из этого мира, из этого дерьмового, вызывающего отвращение мира. Неужели я так труслива? На самом деле?»

Она откинула голову, на ее лице появилось упрямое выражение. Затем мысли и вовсе стали наползать одна на другую, все быстрее, все путанее…

Спустя четверть часа Труус вышла из дома. Под мышкой она держала ящичек из ценных пород древесины, в кармане пальто лежал карманный фонарь цилиндрической формы. Она шла через парк. Да, это было решение, это был правильный путь. Она шла в конец участка, разговаривая сама с собой и кивая головой. Забор там был низкий. Она без труда перебралась через него и пошла дальше, шагая по обломкам стены, камням, щебню и грязи. Участок с домом Клаудио находился рядом с большим домом, в котором она ребенком жила вместе с Адрианом во время войны. От этого большого прекрасного дома на озере Хубертусзее к тому времени осталась огромная гора обломков. Ребенком Клаудио всегда сокращал путь, перелезая через забор, когда они играли вместе, когда он приходил к ней. Теперь Труус смотрела на эту гору развалин как на ее настоящий и единственный родной дом. Ни в Роттердаме, ни в Вене, ни в Лексингтоне она не была счастливее, чем здесь, будучи маленьким ребенком, в доме по Бисмаркаллее, 18, в этом доме, которого больше не было! И она хотела домой, она хотела сделать то, что она должна была сделать, — но в ее родном доме, в ее настоящем родном доме!

Луч света от карманного фонаря блуждал по разрушенным стенам, деформированным стальным балкам. Становилось холодно. Труус озябла. Теперь все нужно сделать быстро-быстро… Там! Там несколько обломков так заблокировали друг друга, что образовали вход в небольшую каверну. Труус нагнулась и пролезла в нору. Внутри было теплее. Она с облегчением вздохнула. Да, здесь это и должно произойти. Она положила карманный фонарь на камень. Она открыла ящичек. Она почти полностью наполнила золотую ложку героином, добавила немного жидкости и зачарованно смотрела, как растворяются кристаллы на пламени зажигалки. Она вобрала в шприц все содержимое. Взяла резиновую трубку. Засучила рукав. Одной рукой, помогая себе зубами, перевязала предплечье. Внезапно она стала тихой и невозмутимой, полной покоя и радости от сознания того, что нашла правильное решение. «I'm sick of living and feared of dying…» Строка песни молодого человека, который все время сидел у моста Халензеебрюке, бренча на своей гитаре «Ol' Man River» и хрипя одну строку, только одну эту строку — снова, снова и снова… «Жизнь мне осточертела, и я боюсь смерти…» «Нет, — подумала Труус, прислонившись к каменной стене, вытянув ноги и улыбаясь, — это неверно. Или верно только наполовину. Жизнь мне осточертела — но я не боюсь смерти. Совсем не боюсь».

Она приставила иглу шприца к вене и медленно стала давить на поршень. И снова были тепло и мир, мир и тепло, так чудесно, как никогда раньше. Карманный фонарь упал на землю, стекло разбилось, как и маленькая лампочка. В каверне было совсем темно. Но этого Труус уже не заметила.

55

27 ноября 1975 года Адриану Линдхауту позвонили из Берлина. Было четыре часа дня, и он как раз вместе с врачом клиники одной европейской столицы производил анализ отчетов о лечении от героина с помощью АЛ 4031. Протоколы содержали исключительно положительные данные, и Линдхаут был в блестящем настроении. Он улыбался, когда, войдя в маленькое помещение рядом, поднес к уху телефонную трубку и назвал свою фамилию.

— Добрый день, господин профессор, — раздался нервный мужской голос. — Моя фамилия Хильдебрандт. Я старший комиссар в Отделе по борьбе с наркотиками в Берлине.

— Берлин? — Улыбка исчезла с лица Линдхаута.

— Да. Мне искренне жаль… Ваша дочь пропала с двадцать первого ноября.

Линдхаут сел:

— Что это значит?

— Двадцать первого числа ее видели в последний раз — ее экономка, некая фрау Клара Ханке. На следующий день, когда Ханке утром пришла на работу, дом был пуст. И на следующий день тоже. Ханке заявила в полицию о без вести пропавшей. Мы выдержали обычный выжидательный срок, затем начали поиски, которые переросли в большое мероприятие по розыску, — к сожалению, без малейшего результата. Я вынужден поставить вас в известность об этой печальной ситуации. Кроме того, мы надеемся получить от вас наводящую информацию.

— Наводящую информацию?

— Да, где могла бы быть ваша дочь. Берлин она не покидала — аэропорты контролируются так же жестко, как и пограничные переходы на автобане. В таких случаях ГДР сотрудничает с нами.

— У меня нет ни малейшего… — Линдхаут осекся. — Я буду в Берлине, как только смогу! — сказал он глухим голосом.

Он прибыл 29 ноября 1975 года в восточно-берлинский аэропорт Шенефельд и сразу же поехал в Отдел по борьбе с наркотиками в Западном Берлине. Там его ожидал старший комиссар Хильдебрандт, пожилой мужчина с печальным выражением лица. В Берлине было очень холодно, но не дождило.

— Мы нашли вашу дочь, господин профессор, — тихо сказал Хильдебрандт. — Один полицейский из участка в Груневальде идентифицировал ее — он знал ее лично.

— Она…

— Да. И уже в течение нескольких дней — судя по состоянию тела. Мое глубокое соболезнование…

— Спасибо, — сказал Линдхаут, бледный, небритый и с впавшими щеками. — Когда вы ее нашли?

— Сегодня ночью. Мы не могли сразу же оповестить вас — вы сидели в самолете. Мы задействовали ищеек. Одна из них нашла ее.

— Где она была?

— В пятистах метрах от ее дома на Херташтрассе. — Старший комиссар сказал Линдхауту, где была найдена Труус.

— Причина смерти?

— Дыхательный паралич.

— Что?!

— Из-за передозировки героина.

— Героин?! Труус приняла героин?! Но это же невозможно!

— К сожалению, это правда.

— Кто ей его дал?

— Некий доктор Кристиан Ванлоо — вы знаете этого человека?

Линдхаут поднялся, слегка покачиваясь:

— Только по фамилии… Где этот пес?! Я убью его!

— Спокойно, вы должны успокоиться, господин профессор. Сядьте, пожалуйста. Пожалуйста! Этот Ванлоо находится в предварительном заключении. Он был арестован накануне того дня, когда ваша дочь покончила самоубийством. В Груневальде он регулярно организовывал в своем доме вечеринки с молодыми людьми — всех их он сделал зависимыми от героина. Теперь мы это знаем от него самого. И ваша дочь — у него на совести, правда, он долгое время упорно не называл ни одной фамилии тех, кого он отравил своим героином.

— Откуда вы тогда вообще знаете об этой связи?

— Мы получили анонимный звонок. В этой среде это бывает сплошь и рядом… С указанием на Ванлоо… что ваша дочь часто бывала у него… Из страха, что он назовет ее фамилию, она убила себя. Тогда Ванлоо сломался и признался в том, что давал вашей дочери героин. Остальные фамилии он еще не назвал. — Старший комиссар Хильдебрандт бессильно вздохнул. Внезапно он переменился в лице: — Все время одно и то же… этих типов не поймать! Ванлоо был оптовым торговцем. Эти вечера он, очевидно, устраивал для своего собственного удовольствия. Самого большого босса или хотя бы своего шефа он нам никогда не назовет, в этом можно не сомневаться…

Линдхаут вскочил с места:

— Что вы сказали?

— В этом можно не сомневаться?