Автопортрет: Роман моей жизни

Коммунизм, слава богу, не наступил, но есть люди, которые пытаются создать новые формы союза двух разнополых существ, предпочитая лжи и лицемерию брачных уз сексуальную свободу каждого при условии полной взаимной откровенности друг перед другом. Такую форму союза осуществляли на практике Лев Ландау, Жан Поль Сартр, Жорж Сименон, в России писатель Анатолий Кузнецов и многие другие. Такие условия сосуществования для некоторых жен и любовниц этих людей кончались психическими расстройствами, а то даже и самоубийствами. Говорят, такие отношения — это разврат и патология. Но жизнь в браке с изменами и постоянной ложью разве можно считать нормой? Я задаю вопрос. Ответа на него у меня нет и никогда не было…

На следующий день Камил опять вызвал меня на улицу.

В этот раз он был бледен, и глаза его блестели, как говорят, лихорадочно.

— То, что я тебе вчера сказал, чепуха. Это отменяется. Никакого адюльтера не будет. Или — или. Она мне сказала, что она тебя не любит. Что это было увлечение, но оно прошло. Я тебя прошу, оставь нас в покое.

Для того чтобы оставить ее в покое, я должен оставить в покое себя.

Назавтра мы опять встретились с ней. Я спросил:

— Ты ему сказала, что ты меня не любишь?

— Нет, я ему этого не говорила. Я ему сказала, что я не знаю.

— Но все-таки ты хочешь, чтоб я тебя оставил?

— Нет, не хочу.

— Тогда оставь его.

— Я не могу.

— Но ведь он ставит вопрос: или — или.

— Это в истерике. Сегодня он ставит вопрос так, завтра поставит иначе.

Она легла одетая на кровать, закинув руки за голову. Я лег рядом, обнял ее, и так мы лежали долго и молча. Я почувствовал на плече теплую каплю и увидел, что она плачет. Без вздрагиваний и всхлипов. Просто лежит, и слезы текут из глаз. Через некоторое время она встала, умылась, и я опять довез ее, как она хотела, до самого дома. Таиться не было смысла.

В третий раз он объявил мне, что все-таки согласен на любовь втроем. В четвертый — что собирается выгнать ее из дому, но при этом дать ей испытательный срок.

В пятый раз не он, а я сказал: или — или. И предложил: мы уходим вместе — она от Камила, я от Вали.

будь у меня пистолет…

Юра Домбровский, с которым я дружил, дал мне ключи от своей комнаты в огромной коммунальной квартире коридорного типа (сам он в ней не жил). Я с чемоданом въехал в эту комнату. На стенах висели картины со страшными ликами людей, с ощерившимися пастями, с когтями, иллюстрации к дантовскому «Аду» или к гоголевскому «Вию». Я не придаю значения мистике, но тут мне стало не по себе. Я вышел в коридор. Он среди бела дня был полутемен, сыр и мрачен. Под ногами зловеще скрипели половицы. На стене висел черный телефон с диском и дырками для пальца. Я накрутил нужный номер и сказал:

— Я уже здесь. Жду тебя. Ты уходишь или нет?

Ответ был:

— Нет, я не могу.

Я опять: или — или.

— Или ты через час будешь здесь, или наши отношения кончены.

Через час я схватил чемодан, выскочил на улицу, поймал такси. Дома обнимал Валю, просил прощения, клялся искренне, что с Ирой все кончено. Я правда верил, что так и будет. Квартиру на Парковой я сдал, убеждая себя в том, что она мне больше не понадобится. Каждый день я говорил сам себе, что мои с Ирой отношения кончены, кончены, кончены. Она не пришла, она меня предала, я этого не потерплю, у меня все прошло, я ее не люблю.

Но стоило ей позвонить…

Она позвонила и сказала, что Камил уехал в Узбекистан, а она решила пожить за городом и сняла комнату в Перхушкове. Сказано так, как будто это сообщение — просто информационное и меня никак не касается. Но прошло ровно столько времени, сколько мне было нужно, чтобы добраться до этого Перхушкова, и я был уже там.

Я много лет собирался, но так и не собрался написать роман о любви, основанный на нашей реальной истории. Если бы писал, то попробовал бы взглянуть на ситуацию глазами Иры, Камила и Вали.

Я представлял себе ситуацию так.

С Валей проще всего. Она, как всякая деревенская женщина, в свое время стремилась к замужеству, а мужа старается удержать всеми доступными ей средствами, которых было немного.

Иру я любил без памяти, к Вале испытывал такую жалость, что, если бы не столь сильный соблазн, не решился бы ее покинуть, отношение к Камилу у меня было разное, но никогда не было гордости победителя. Когда мне казалось, что я побеждаю, я испытывал чувство вины, и оно оставалось во мне до самой его смерти. А после смерти было сожаление, что, когда мы встретились в больнице уже перед самым его концом, я не сказал ему, как дорог он мне был всегда.

Терзаемые противоречивыми чувствами, мы с Ирой сходились и расходились. В конце концов, она вызвала меня в ресторан «Баку» и объявила о своем твердом решении: она остается с Камилом. Тогда первый и единственный раз у меня появилось желание ударить ее, но я этого не сделал, а стукнул кулаком по столу и, не дотронувшись до еды, расплатился с официантом.

Я, за исключением отдельных попыток, практически никогда не вел никаких записей и не помню уже, что было за чем. Помню только, что через какое-то время она захотела со мной встретиться, чтобы сообщить, что она меня все-таки любит и когда-то уйдет от Камила, но не сейчас, потому что он может сделать чтото ужасное, например, наложить на себя руки. Я сказал, что ничего ждать не буду, с сегодняшнего дня или со вчерашнего буду считать себя свободным от всех обязательств, которых я, впрочем, не принимал. Я бесился от злости и от ревности. Это признание не противоречит прежним моим уверениям, что я не ревнив. Пока она была мне доступна, мне было почти все равно, что у них там с Камилом, но теперь, когда мне доступ был закрыт, я иногда чувствовал себя способным на что угодно. Будь у меня в то время пистолет, я думаю, жизнь нас всех троих была бы в нешуточной опасности.

Первое, что я поспешил сделать, — это переспал с ее ближайшими подругами, и мне не пришлось их слишком добиваться. Потом я завел роман с одной симпатичной художницей, портрет которой повесил у себя в «Запорожце» под зеркалом заднего вида. Я специально не сообщал Ире о своих достижениях, но знал, что нужные сведения до нее ктонибудь донесет. Нет, я не дразнил ее специально. Мне казалось, что она меня разлюбила и ей все равно, с кем и в каких отношениях я нахожусь. Это меня травмировало больше всего. Я очень хотел разлюбить ее. Хотел влюбиться в когото другого. Хотел влюбиться в художницу. Водил ее в рестораны. Она мне нравилась, у нее было много достоинств, но чем теснее было наше общение, тем чувствительней и неутолимей были мои страдания.

У Жоры Владимова

От Вали я все-таки ушел и поселился у Жоры Владимова на Малой Филевской улице. Мы, писатели нашего поколения, делились приблизительно на две группы. Авторы «Юности» — Аксенов, Гладилин, Анатолий Кузнецов были прозападные, то есть учились или находились под влиянием современных западных писателей: Хемингуэя, Ремарка, Сэлинджера, Дос Пасоса. А мы с Владимовым, новомирские, больше шли от русской классики. Вражды между нами не было, но неафишируемая конкуренция имела место. Когда ктото начинал распределять места в литературе (что мне лично было чуждо), то в «юношеской» группе, считалось, скажем, что первый или главный русский писатель сегодня Аксенов, за ним вторым номером шел, может быть, Гладилин, где-то в этом списке были еще писатели, которых сейчас уже никто и не помнит. Когда появился Солженицын, обе группы, естественно, вставляли в свой список его. Наш список составлял Жора. Он говорил мне: «Есть три писателя — ты, я и Солженицын». Иногда вставлял сюда же Некрасова. Я никогда деления на первыйвторой всерьез не принимал, я думаю, что если писатель — писатель, то он в любом случае занимает свое особое место, и на этом месте никто не может быть лучше или вместо него. Жена Владимова Лариса Исарова список мужа сократила и говорила, что современная литература — это он и я.