Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Ну попей немножко, — уговаривал ее я, — поешь хоть немного! — Поговорить мы успеем потом. Нам некуда торопиться. Ты теперь здесь. Дождь зарядил надолго. На ночь тебе придется остаться у меня. Постарайся согреться…

Я принес ей стакан теплого пунша. Она выпила с жадностью.

— Поставь пунш снова на огонь, — попросила. — Я выпью еще стакан.

Я отправился на кухню. Когда же вернулся, она сидела, теперь в моих брюках, в гостиной. Слезы ее иссякли. Она ела все, что было на столе. Я отважился спросить об Аяксе.

— Сюда меня послал он, — сказала она.

— Это… этого я ждал, — откликнулся я.

— Этого — этого ты ждал? — с сомнением переспросила она и добавила: — Как бы то ни было, я пришла. — Она прихлебывала горячий пунш. Я мог бы сразу озвучить тот очевидный вывод, которым поделился с ней пару часов спустя: «Ты здесь не ради меня; ты слушаешься Аякса и делаешь, что он хочет». Но я не решился испортить такой момент. Радость — маленькая надежда — шевельнулась во мне. Я чувствовал, что если и не я сам, то моя домовитость Оливе нравится. Тепло натопленной комнаты ласкало ей кожу: а внутри пряное тепло напитка разбегалось по кровеносным сосудам и золотило мысленные картины, связанные с тревожным ожиданием. Лицо Оливы теперь выражало чистое, без теней, простодушие. Оно было круглым, жарко-пунцовым, совершенно лишенным морщин и горьких складочек. Конечно, в нем теперь проступило и самодовольное равнодушие, эта печать, которую Природа накладывает на всех беременных женщин ^{377}: печать уверенности, что они уже впаяны, как одно из звеньев, в цепь поколений. Отныне их предназначение может быть отменено только каким-то биономическим несчастьем. — Олива, с ее очевиднейшей юностью и, вместе с тем, недвусмысленно проявленной зрелостью, казалась мне неотразимо привлекательной. Ее обаяние, похоже, только усиливалось с каждой минутой нашего молчаливого совместного времяпрепровождения. Я едва ли что-то спрашивал о ее нынешнем образе жизни, о круге ощущений. Даже мелькавшие у нее враждебные мысли, подпитываемые моим присутствием, казалось, не суживали пространство моих чувств. Я сидел рядом с женщиной, пришедшей ко мне. Мое сердце раскрылось. Оно наслаждалось еще дремлющими ландшафтами этой новой любви, которую навязали мне добрые или злые силы. Я мог бы поцеловать эти полные, слегка выпяченные губы. Но вновь и вновь — ритмически, по прошествии скольких-то минут — вторгалась секунда, которая своим резким белым светом рассекала мягкие сумерки: я вспоминал, что Олива любит Аякса и только ради него готова принять от меня непристойное предложение. Моя совесть, встрепенувшись, подсказывала, что я должен оградить свою гостью от такого величайшего унижения. Я, все еще полный несказанной тревоги и дурацкой надежды, продолжал исполнять долг хозяина: варил кофе, подкладывал дрова в печь, стоящую в той комнате, которая выходит окнами на восток. Я решил, что Олива будет спать там. День уже клонился к вечеру. И я хотел, чтобы для нее все было приготовлено наилучшим образом.

Мы с ней почти не разговаривали. Сердце у меня в какие-то моменты чуть ли не выпрыгивало из груди. Олива успокоилась; но она, в любом случае, ожидала атаки с моей стороны. Наконец я принудил себя сесть — в моей комнате — к роялю и начал играть. Эта маленькая любовная тоска окрыляла мою фантазию, заставляла пальцы летать по клавишам. Удивительные звуки, порождаемые взбаламученной душой, распространялись во времени… Внезапно в комнате стало совершенно темно. Изменение освещенности — всегда сюрприз для сознания. Я неуклюже потянулся за спичками; потом, ослепленный, зажмурил глаза и скорчил недовольную гримасу, когда одна из спичек зажглась. Применив к себе некоторые приемы физического насилия, я вновь воздвиг комнату, успевшую куда-то исчезнуть; вернул из бесконечных далей Оливу; усадил ее в кресло и сделал так, чтобы на лицо ей падал свет лампы. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что наступил вечер. Печки опять хотели получить деревянную пищу. Лошадь хотела воды и корма. Для нас самих в запасе имелись чай, вино и бутерброды.

Такие осенние вечера — долгие. Неприветливая погода превращает освещенные комнаты в прекрасные острова, где часы протекают счастливо. Здесь происходит великое отречение от Вечности. Свет закапсулирован, то есть плавает в пределах замкнутого пространства, вдалеке от гавани Смерти ^{378}… Есть некий мужчина, переполненный любовью, но — маленькой. Есть молодая женщина, с благословенным чревом, с еще не початой временнóй протяженностью впереди, в которой ей предстоит забеременеть десять или двенадцать раз. Есть разум, который знает о прежних переживаниях и клятвах, для которого открыт архив столь многих уже потерпевших крушение целей и решений, который сохраняет пока лишь тень вчерашнего или позавчерашнего дня, но, помня о врожденной или приобретенной несостоятельности своего обладателя, обращается к нему с ходатайством и одерживает победу над жестоким инстинктом. Эта любовь даже не скрывает того, что она смехотворна, а может, и опасна. Я уже знаю, что она будет менее устойчивой, чем все предыдущие. Она начинается со сделки и никогда не станет лучше, чем была в своем дурном начале. — Я предпочел не продлевать этот вечер.

Я сказал:

— Ты, наверное, устала, Олива. Думаю, самое умное, что ты можешь сделать, — это лечь спать. Для пространных разговоров ни у кого из нас нет настроения. Ты мне уже рассказала, зачем пришла. Мы провели вместе день: может быть, и приятный; во всяком случае — не слишком тягостный. Завтра я отвезу тебя в коляске в Крогедурен.

Моя речь, казалось, разочаровала ее. Она не знала, как вести себя дальше. Она долго смотрела на меня, вопрошающе и неуверенно. Потом жалобно спросила:

— Думаешь, Аякс будет доволен нами?

Я хорошо понимал, что с его планом все пошло вкривь и вкось; но ответил так, будто не понимаю этого:

— А почему он должен быть недоволен?

Она вздохнула.

— Я, пожалуй, действительно лягу, — сказала. Ее голос не приспособлен для двусмысленностей и обольщения. Олива поднялась, шагнула ко мне и запечатлела на моих губах короткий жесткий поцелуй. Прежде чем она отвернулась, я заметил, что лицо ее — от отвращения или от стыда — сделалось пурпурно-красным. — — —

Никакой внутренний голос не будет возражать, если в вечер, подобный этому, ты, стоя перед закрытой дверью, придешь к выводу, что переживания прошедшего дня уже израсходованы. Все, что могло решиться в отношениях между Оливой и мною, решилось. Летучее слово — что я тоже ее люблю — я в себе подавил. Оно бы не выстояло рядом с мощными экстатическими порывами, соединяющими эту женщину с Фон Ухри, — не смогло бы выстоять. Я долго смотрел на дверь, закрывшуюся за Оливой. А по прошествии скольких-то минут взял лампу, прошел в свою комнату, разделся, вытянулся на кровати. Однако заснуть не мог. Я снова и снова задавал себе дурацкий вопрос: спит ли она или бодрствует. И какого рода мысли, если с ней дело обстоит как со мной, приходят ей в голову. Вспоминает ли она обо мне или обременяет темную влажную ночь короткими возгласами, чтобы та донесла их до Крогедурена? Знает ли Олива только одно слово, растягивающееся в длинную молитву: Аякс, Аякс, Аякс. AEUIA ^{379}. Эекс, Эекс, Уюкс, Уюкс, Иикс, Иикс, Аякс, Аякс? Никакой внутренний голос не будет возражать, если в ночь, подобную этой, ты предположишь, что за закрытой дверью притаилась авантюра, ждущая только готовности, мужества некоего мужчины, любви некоего мужчины. Моей любви. Моего желания. «Если я этого пожелаю, она будет послушна. Все уже обговорено. Она меня поцеловала. Отказавшись, я только доставлю ей унижение. Она ведь сама пришла. — Если я не стану думать о последствиях — или, наоборот, продумаю их как следует — если буду уверен в своей любви, в своей маленькой любви, — если только захочу, чтобы эта ночь не полнилась, как обычно, цепенящим сном…»