Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Я думал, ваши занятия музыкой уберегут вас от столь негативного мировидения, — сказал Льен.

— Я стою на тех позициях, которые занял уже давно, — сказал я, — и на которые меня привели мои чувственные переживания, мой жизненный опыт и возможности моего мышления. Я выполняю свой долг, не ожидая за это награды. Самки животных и растения тоже выполняют свой долг: они подвергаются оплодотворению; и все то, что не иссохло и не имеет серьезных изъянов, приносит в этот мир свои плоды. Но такой рост, как бы ни был он одержим стремлением вторгнуться в мир, все же не использует в борьбе стальное оружие, или взрывы, подобные вулканическим, или жестокость, темную веру, что это воля судьбы: чтобы ее господство осуществлялось силами одной-единственной — человеческой — формы. Человек нарушил какой-то порядок. Он поставил себя над животными — в нем Природа становится все более разреженной, — но он остается животным. Он и будет, целиком и полностью, оставаться животным; его воля — не быть таким — загоняет его в вырождение. Я, конечно, не хочу отнимать у человека слова и музыку, не хочу отнимать его дома, его корабли, те удивительные цели, которые он перед собой ставит: пусть отдаст только часть той земли, которую он опустошил и узурпировал, — потому что он не вправе быть единственным животным, единственным числом, которое что-то здесь значит! Меня могут упрекнуть, что я люблю животных, как какая-нибудь старая уродливая англичанка любит своих домашних котов. А между тем моя слабость заключается в том, что я их недостаточно люблю — люблю только своим ищущим правды разумом. Я отчетливо вижу, что животные могут иметь правовые притязания. Я понимаю, что они были рождены с привилегиями, которые потом человек у них отобрал. Могущественные насекомые с их необозримыми полчищами, чудовищные пространства морского глубоководья внушают мне ужас. Я их боюсь как чего-то угрожающе-чуждого. Но теплокровные животные, живущие в одно со мной время, — их участь кажется мне похожей на мою. Они испытывают ту же боль, что и мы. И они это знают, Льен! Их смерть не отличается от нашей. Их разложение — — Да — у меня тоже порой возникают желания, относящиеся ко времени после смерти — очень извращенные желания, как скажут многие люди. Я хочу не того, чтобы моя музыка сохранила сияние вечности и даже после моей кончины сопровождала людей будущего своим темным звучанием; и не того, чтобы я стал для потомков каким-то сказочным существом, не похожим на себя, облаченным в плащ из моих композиций: это, само по себе, произойдет или не произойдет… Много ли я сумел почерпнуть из звучащего пространства ^{373}, это так или иначе когда-нибудь обнаружится; — мое желание более простое и варварское — я хотел бы получить награду: случайное совпадение обстоятельств, знак, показывающий, что наше сокровеннейшее простое желание может тронуть силы добра и зла, — я хотел бы упокоиться в могиле глубоко под поверхностью земли; и чтобы это произошло именно тогда, когда и для моего друга, моей лошади, пробьет смертный час — — и чтобы мы с ней сгнивали друг в друга — мы, двое животных —

Льен твердо взглянул на меня. Он пожал мне руку — сердечно, растроганно, с состраданием. Но у него возникло какое-то возражение. Его верхняя губа приподнялась. Он не высказал то, что ему пришло на ум. Может быть, он стыдится этого возражения.

— Провидение, скорее всего, не проявит понимания к таким желаниям, — только и сказал он.

— Льен, во мне тоже время от времени рождается смирение, безусловное смирение, потому что я знаю, что мы об этом мире не знаем ничего. Мы его не знаем. Мы не знаем и другого мира, как бы сильно ни доверяли нашим снам, нашему религиозному инстинкту или тому фантастическому яду, который на какие-то мгновения преображает материальную часть нашей души ^{374}. — Мы, по правде говоря, не знаем ничего. — У меня, конечно, есть какие-то мысли, как и у любого другого, и они наверняка очень наивны, как и у других людей; но я порой вижу образ этого мира, который не могу ни забыть, ни истолковать ^{375}. — Когда полная луна стоит на небе — вам эта картина знакома не хуже, чем мне, — луга клубятся паром, во всех травах гнездится роса, кроны лиственных деревьев сияют темным блеском посреди моря из тонкой световой пряжи — и внезапно земля умолкает, — а поскольку она молчит, начинает гудеть тишина — тогда я чувствую, что пребываю в согласии со всем сущим: потому что воспринимаю эту реальность как обманчивый образ, как тень иного мира, из которого меня не изъять. (Я очень часто принимаю реальное за неудачную эпифанию.) Я понимаю: то, что я вижу, я уже видел раньше, невообразимо давно; только тогда оно было более впечатляющим, легче постижимым, неослабленным — то есть не искаженным жестокостью — жестокостью тварного мира — в отличие от теперешнего мгновения. Это меня очень удивляет. Это удивляет меня, снова и снова, потому что такое повторяется. Повторяется, что я приветствую мир как что-то с незапамятных пор родное, — и всякий головокружительный страх исчезает — — ведь фантом по ту сторону вещей, подлинно-значимое, странные пространства из свинца и света — все это останется со мной. — — Между тем это нехорошо, когда мы выставляем себя самих в качестве свидетелей: ведь мы ненадежны. Какая-нибудь маленькая неполадка в нашем организме, незначительное кровоизлияние в мозг — и вот мы уже лежим. Лежим, и никогда больше не поднимемся — — —

Когда Льен ушел, я почувствовал себя настолько опустошенным, будто завершил нечеловеческую работу. Я шагнул к открытой входной двери, прислонился к косяку. Лил затяжной дождь, с черными точками и серыми полосами. Дорога возле дома превратилась в жидкую грязь, простроченную отдельными ручейками. Автомобиль Льена исчез из виду, прежде чем добрался до вершины первого холма, — такой плотной была завеса, сотканная из струящейся воды. «Теперь он вернется нескоро, — сказал я себе, — ведь я не нравлюсь людям».

Я наконец оторвался от двери. Вернулся в комнату, растянулся на кровати. И еще долго прислушивался к дождю. Мое одиночество казалось ненарушимым.

Я мог бы и заранее предположить, что она придет. Я даже наверняка думал об этом, только неосознанно.

Теперь она уже побывала здесь. Слипшиеся от дождя волосы, промокшее пальто, пропитавшиеся водой ботинки… Где она останавливалась, на полу образовывались лужицы. Так выглядят статуи на потрескавшихся фронтонах соборов, когда галки и голуби, обитающие в башнях, уже запачкали им головы экскрементами, а напоенные влагой бури немилосердно залили их дождем… Ее лицо, обтянутое серой пятнистой кожей, поблескивает светлыми жемчужинками ^{376}, которые, словно бородавки, повисли на мочках ушей, подбородке и щеках. Кисти рук, кажется, умерли, стали мерцающей влажной гнилью.

— Помоги освободиться от пальто, — сказала она, — я насквозь промокла.

Я помог. Я дал ей полотенце, чтобы она вытерла лицо и волосы. Она сбросила ботинки и чулки, сунула босые ноги в мужские тапочки.

— Олива, — сказал я, — я сейчас приготовлю горячий пунш и чего-нибудь поесть, посытнее…

Я провел ее в гостиную. Она тяжело опустилась в кресло. Ее груди отчетливо круглились под блузкой из серого льна. Над тугим сводом живота топорщились складки некрасивой бархатной юбки, подол которой совершенно промок.

— Олива, — сказал я, — ты подцепишь простуду, если не переоденешься. Я принесу тебе брюки…

Я принес брюки, отправил Оливу в комнату Аякса. А сам приготовил пунш, расставил на столе тарелки со сваренными вкрутую яйцами, ветчиной, сыром. Олива все не показывалась. Пунш остывал. Она так и не пришла… Я нашел ее лежащей на кровати Аякса. Она не переоделась. Она плакала.