Седой Кавказ

– Арзо, по-моему твое имя называют.

Самбиев вскочил, вслушался. С утра до вечера во дворе тюрь-мы работал динамик радио. Сама грозненская тюрьма находилась в районе Бороновки у реки Сунжа. С ней соседствовали воинская часть и центральное ГАИ. Меж этими учреждениями была маленькая пло-щадка, чуточку на возвышенности, и с нее родственники кричали своим подневольным близким, пытаясь хоть как-то пообщаться, под-бодрить, услышать хоть голос.

От напряженного вслушивания у Арзо раскрылся рот, жестом он попросил не шуметь, и тут услышал надрывное, жалобное, родное материнское:

– А-р-зо-о-о!

– Поднимите, поднимите меня, – вскричал хрипловато Самбиев.

Двое сокамерников приподняли его. Ни он не мог видеть мать, ни она его.

Арзо кашлянул, прочистил нездоровое горло, глубоко вдохнул и так рявкнул, что у держащих его, ноги подкосились.

– На-на! На-на! Обо мне не переживай! Себя береги! У меня все нормально!

– Ну и голос у тебя прорезался! – удивлялись сокамерники, и в это время забряцали засовы двери.

– Кто орал, вашу мать! – показалась физиономия надзирателя.

– Я, – твердо ответил Арзо; мимолетное, секундное общение с матерью вдохнуло в него жизнь, взбодрило, встряхнуло, и он явст-венно ощутил в себе силу, мужской дух, правоту.

Самбиев с такой уверенностью, даже наглостью признался, и так горели его глаза, что надзиратель только спросил:

– Мать звала? – и получив в ответ кивок, с шумом закрыл дверь.

В тот же день Арзо получил записку от Шахидова: «Молчи, ни-чего не помню. Ничего не знаю», – гласила она.

А на следующий день его вызвали. Пройдя длинные сумрачные коридоры с металлическим эхом, он очутился в светлом, просторном помещении. Через минуту туда вошла Лариса Валерьевна: от ее слез, объятий и знакомого запаха духов он полностью и окончательно вос-крес, воспрянул духом. Он понял, что не его молодого и здорового жалко, а жалко бедных, пожилых женщин – мать и Россошанскую – искренне и мучительно переживающих за его судьбу.

После свидания с Россошанской он возвращался в камеру не-понятно ухмыляясь, еле неся огромный пакет передачи, и только сей-час припомнил свое любимое изречение: «Все пройдет. Терпи…»

Посещение Ларисы Валерьевны не прошло бесследно. В тот же день Самбиева перевели в другую камеру, где тоже находилось во-семь человек, но у каждого отдельная кровать на двухъярусных на-рах. А после обеда его пустили на прогулку; во дворе тюрьмы он встретился с Шахидовым, они по-родственному обнялись, около часа обсуждали проблему, подбадривали друг друга, и решили, что они должны любым образом выпутаться из этого дела и непременно отомстить Докуевым.

Между тем, за стенами тюрьмы дела разворачивались нешуточ-ные. Родственники Шахидова оказывали давление на Докуевых, вплоть до угроз, и даже статус Албаста – первого секретаря райкома КПСС – не смущал их. Параллельно, зять Арзо, муж младшей сестры Деши – Абзуев – наивный советский чиновник среднего класса, ве-рящий в справедливость законов и болтовню телевизоров, писал письма во все инстанции республики и страны вплоть до ЦК КПСС и газеты «Правда» о произволе местных начальников.

Не менее наивная, но по долгу службы, прозорливая Россошан-ская действовала иначе – более конкретно. Она в первую очередь встретилась с генеральным прокурором республики.

– Ну что вы так беспокоитесь, Лариса Валерьевна, – разводил руками прокурор Некрасов, – ну пусть эти аборигены сожрут друг друга. Какое вам до этого дело? Доработаем до пенсии и свалим от-сюда. Сдались вам эти уроды?!

– Не говорите так, Геннадий Николаевич! Я здесь родилась и мечтаю умереть. Здесь похоронена моя мать… А этот Самбиев мне как родной сын… Ну, пожалуйста, помогите!

– Да в общем – дело чушь и выеденного яйца не стоит, – бара-банил по лакированному столу пальцами генпрокурор, – вот только с наркотиками надо в МВД разобраться.

– Да не было никаких наркотиков! – вскричала Лариса Валерь-евна.

– Это понятно, – развел руками Некрасов, – но протокол есть протокол… Ну, ладно. Поговорите с министром МВД – пусть повтор-ная экспертиза установит, что это были не наркотики, а микстура от кашля… А если честно, Лариса Валерьевна, то ваш подход нарушает наши вековые устои империи… Наш девиз один – разделяй и власт-вуй, а вы поддаетесь каким-то чувствам сопереживания, как будто они любят нас, впрочем, как и мы их…

– Так это безнравственно, Геннадий Николаевич.

– О какой нравственности вы беспокоитесь, когда речь идет об интересах государства?

– Что-то не пойму я вас.

– Поймете… Вы, видать, тоже заразились идеями перестройки, гласности, плюрализма. Вон, уже о самостоятельности и независимо-сти даже ингуши заговорили. Какие-то кружки, организации создают, съезды созывают.

– Так, насколько я знаю, эти кружки наши люди контролируют, из органов.

– По службе то они наши, но кровь в них течет не наша, в лю-бой момент предать могут. Да и как от них иного ждать, если ради денег народ подставляют.

– Куда подставляют?

– Ой!… Ну ладно, идите Лариса Валерьевна, уважая вас, все как хотите сделаю, но я не бог, и дело заведено.

Встретиться с министром МВД оказалось сложнее, не родное ведомство, хоть и подконтрольное.

– Да знаю я, Лариса Валерьевна, что этот Докуев Анасби – по-следний ублюдок и негодяй. Просто, раз местные считают, что рус-ские узурпируют власть, мы привлекаем таких недоносков в органы, чтобы вайнахи молили бога попасть в руки любого русского блюсти-теля порядка, чем кровожадного чечена… Вы-то должны знать нашу политику – чем хуже им, тем лучше нам… А уважая вас, почитая, пойду на сделку с совестью, нарушу государственную законность, помогу. Однако Докуева к ответственности не привлеку, он – незаме-нимый кадр, отъявленный подонок и плотно сидит на нашем крючке. Он нам нужен… А наркотики с этого, как его, Самбиева, уберем, черт с ним, раз вы так просите.

На этом хлопоты Россошанской не заканчиваются. Она привле-кает для Арзо адвоката – известного в республике человека – доцента Пацена.

Как своего преподавателя по истории КПСС, атеизму и совет-скому праву, Самбиев знает Пацена со студенческих лет.

При первой же встрече в тюрьме, по подсказке Россошанской, Арзо изливает ушат лести в адрес Пацена и сообщает, что имел по всем его дисциплинам только «отлично». На мякине Пацена не про-ведешь, чтобы удостовериться в словах подзащитного, он поднимает свои архивы (а хранит он все, ведь бумага – лучшая память) и удив-ляется, что у него все экзамены кто-то умудрился сдать только на «отлично». Из-за этого он с энтузиазмом принимается за дело Сам-биева.

В сущности Пацен – никудышный специалист. В республике он известен тем, что на суде беззастенчиво может нести любую демаго-гию. А адвокатом вдруг стал, так как это в последнее время модно, выгодно, и его родственник открыл первую в городе частную юриди-ческую контору.

Самбиев теперь с нетерпением ждет Пацена, вслух не говорит, но в душе негодует, что адвокат только изредка (раз-два в месяц) по-сещает его, и он готов даже расцеловать и вечно служить этому излу-чающему зловредность человеку, лишь бы он помог ему выкараб-каться из этого ужаса.

– Гражданин Самбиев, – при первой же встрече говорит Пацен, – Вы обязаны говорить правду, правду и только правду, как я вас учил в университете.

И когда Арзо начинает рассказывать, что конечно, кое-какие нарушения он вынужденно допускал при работе в колхозе, Пацен взревел:

– Да Вы что? С ума сошли! Разве можно в этой стране говорить правду?! Запомните, как мой лучший студент, Вы самый честный и порядочный гражданин в республике. И я, как адвокат, это в суде до-кажу.

В следующую встречу он как бы мимоходом бросил:

– А вам Пасько привет передавал.

– А Вы знаете Пасько? – удивился Самбиев. – А где он теперь? А вы не знаете Баскина и Цыбулько?

– Самбиев, – прервал его резко Пацен и, придвинувшись, шепо-том проговорил, – слишком много вопросов… Я никого не знаю, а здесь даже стены и потолки – и слышат и видят. Понял? – и вновь выпрямляясь, повышая голос спросил: – Лучше скажи, чего тебе хо-чется?