Седой Кавказ

– Ну, облегчи свою участь, признайся чистосердечно, как ты способствовал в расхищении госсобственности Шахидову?

– Я никому не способствовал и ничего не воровал, – как зажа-тый в угол волчонок огрызался Самбиев.

– Ну как не воровал? – еще шире расплылось в издевательской улыбке мясистое, мрачное от нароста лицо следователя. – По пока-заниям Шахидова – ты главный вор… – он еще что-то хотел сказать, но Самбиев встрял в его речь.

– Сам ты вор! Посмотри в зеркало на свою харю и поймешь – кто из нас вор.

От тучности тяжело дышащий следователь еще чаще и громче задышал, засопел. Его глаза предельно сощурились, на лоснящемся лбу обильно выступил пот, слюнявый язык беспрестанно облизывал толстые губы. Крупной обросшей рукой он вытер лоб, и молча, скри-пя золотым пером ручки, стал что-то быстро писать, потом поднял трубку: «Наряд ко мне», – властно крикнул он.

Тотчас появились два милиционера.

– Арестовать! – гаркнул Налаев и, пока Самбиева уводили, крикнул вдогонку, – до вечера в изолятор не отвозите, я с ним еще поговорю… попозже.

В наручниках более трех часов держали Самбиева в одиночке, в подвальном помещении за решеткой. Его охранял дежурный сержант – немолодой чеченец. Он над ним сжалился: угостил сигаретой, дал воды, проинформировал, что раз не отвозят в изолятор, значит до-прос будет продолжен, и если это произойдет здесь, то Налаев без рукоприкладства не обойдется.

– А удар у него жестокий, – шельмовато улыбался сержант, – годами отработанный… А вес у него какой! Махина! – в удовольст-вии закачал он головой. – Бывает и до больницы не довозим.

Предсказания дежурного подтвердились. Все так же сопя, груз-ной походкой спустился следователь в подвал, кинул небрежно на спинку стула пиджак, деловито подвернул рукава рубашки.

– Открывай! – приказал Налаев, еле протиснувшись сквозь дверь, навис огромной тенью над Самбиевым. – Встать! – на русском гаркнул он.

Со связанными за спиной руками, Арзо тяжело встал, сверху, исподлобья наблюдал за сжатыми кулачищами следователя прокура-туры. От лихости ничего не осталось, дрожали коленки, он силой сжимал скулы, зная, что если расслабит, – застучат зубы.

– Ну? О какой харе ты говорил? – прошипел злобно Налаев, и ожидавший удар с правой руки Самбиев прозевал сотрясающий с ле-вой.

Ноги Арзо оторвались от земли, казалось, вечность он летал в невесомости, потом плечом ударился о стенку, рухнул на пол, весь мир померк, поплыл. Тяжелая кисть впилась в его курчавую шевелю-ру, с корнями вырывала волосы.

– Вставай, вставай, мразь! Я сейчас сделаю из тебя харю, ты у меня еще поплачешься, сука!

Чуточку приходя в себя, Самбиев первым делом ощутил смесь спиртного и чесночного перегара изо рта Налаева, а потом боль в об-ласти правого уха и шеи.

– Вставай! Вставай! – тянул за волосы следователь.

Когда Арзо привстал, последовал удар в живот и снова в голо-ву; он потерял сознание…

Обильный поток ледяной воды стек по голове, за шиворот, по-щекотал ребра, спину Самбиева. Он еще не открыл глаза, только слышал плавающий, бубнящий говор; вновь ледяной поток – и ему полегчало. Перед ним на корточках дежурный сержант:

– О! Очнулся! – крикнул милиционер, обернувшись. За решет-кой вокруг единственного стола толпились мужчины.

Двое двинулись к решетке, и Самбиев увидел на столе бутылку коньяка, две пачки сигарет и еще какие-то предметы.

– Дай я с ним пообщаюсь, – неожиданно узнал Арзо шепеля-вый, как у родителя, голос Анасби Докуева.

– Нет, нет, – беспокоился за Самбиева Налаев, – он свое полу-чил… Дело на контроле, а мне его сдавать надо.

– Ну дай я хоть поговорю с ним, – настаивал Анасби, склоняясь над поверженным, ядовито ухмыляясь.

– Да говори, говори, – сжалился Налаев, – только без рук.

– Я хочу один на один… Кое-что выяснить надо… вы выйдите.

– Нет, нет. Так нельзя, – следует порядку Налаев, – мы там… у стола пока допьем, а ты выясняй. Только без рук.

– Хе, буду я марать их, – Докуев опустился на корточки. – Так что, Арзо, с Поллой встречаешься? – зашептал он вкрадчиво в лицо. – А ты знаешь, что я процедуру йитар не свершил? – резко дернул он ворот рубахи.

От спекшейся на губах крови Самбиеву тяжело ответить, а во рту сухость, смрад. Ему сейчас не до Поллы, ни до чего дела нет, лишь бы оставили его в покое: мир плывет, голова гудит, рвотные спазмы рвутся наружу, наручники до колющей боли сжимают запя-стья. А Анасби не угомонится, вглядывается своими сверлящими гла-зами в душу задержанного. Самбиев отводит туманный взгляд, упи-рается в звезду майора на погоне Докуева.

– Что молчишь? Сука! – ногтями он впивается в массивный, за-остренно-раздвоенный подбородок Арзо, разворачивает его лицо к себе. – Отвечай!

Самбиев в бессилии прикрыл глаза.

– Ну давай, Докуев, заканчивай в любви объясняться, – шутит Налаев из-за решетки, юмор встречен дружным хохотом.

– Ну смотри, гадина, – продолжает злобно шипеть Анасби, – узнаю, что общался с Поллой, даже просто общался – прирежу. Ты давно этого заслуживаешь. А если впредь с ней заговоришь, штаны спущу. Понял? Даже смотреть в ее сторону не смей! Ты слышишь меня? А ну открой глаза! Открой! – смешанный запах шоколада, коньяка и никотина обдает Самбиева. – У голодранец! – удар, под-следственный накренился, а Докуев, вставая, смачно плюнул в лицо, попал в ту же точку, что и кулак. – Теперь то ты скоро не выйдешь, мерзавец!

– Давай, давай, заканчивай, – подошел к решетке Налаев. – По-нятых зовите. Оформляйте протокол. Записывай. Ну, помимо того дела, у Самбиева еще – сопротивление властям во время ареста, при-пиши еще нецензурную брань и прочее, как обычно, и еще при обы-ске в кармане обнаружено вот это… Замначальника управления МВД по борьбе с наркоманией и проституцией майор Докуев А.Д. соста-вил акт, подтверждая что это наркотик, экспертиза будет, и есть ве-роятность, что он их даже распространял… распишитесь… В изоля-тор.

Первые две недели ареста Самбиев Арзо был в полном смяте-нии. У него болели и душа и тело. Чувство голода, холода, омерзения к обстановке и к сокамерникам господствовали над его сознанием, над его волей. От удара в шею он с трудом говорил и глотал.

Помимо него в камере – узком, мрачном, вонючем помещении с обрешеченным окошком под потолком – было еще семь человек. Вдоль длинной стены сплошные нары под наклоном; на них как раз умещалось восемь человек, если ложились все в одну сторону набок. Всю ночь приходилось лежать на правом боку. У одного заключенно-го, самого старшего узника, болело сердце, и он не мог лежать на ле-вом боку, из-за этого все страдали.

Прямо у входа в камеру, в узком проходе – параша, рядом умы-вальник, и еще глубже что-то вроде стола. Над входной дверью, сут-ками хило светит маленькая лампа, забранная мелкой сеткой.

Все заключенные камеры были вайнахами, и никто не мог объ-яснить, за что его конкретно посадили. Почему-то из этой камеры ни-кого не выводили на допрос и даже на прогулку не выпускали.

Когда Арзо узнал, что один из старожилов камеры провел без-выходно, здесь более четырех месяцев, ему стало еще хуже. Непо-мерный страх овладел им, ему казалось, что он больше никогда не выйдет из этого ада, никогда не увидит солнце, белый свет, родной дом.

В первые дни он был до того сломлен, что готов был что угодно подписать, кого угодно и что угодно продать, лишиться всего, лишь бы выйти отсюда! И однажды он поймал себя на мысли, что даже от-казался бы от родного надела, от дорогого бука-великана взамен на былую свободу.

И что ему мешало? Жил бы спокойно, как любящий муж и вер-ный семьянин, лелеял бы Марину, ублажал бы ее прихоти и мелкие капризы, и Букаевы сейчас его в обиду не дали бы, отстояли бы един-ственного, покорного зятя. А теперь, кто о нем позаботится? Кто его защитит? Кому он нужен?

Примерно с такими мыслями лежал он как-то утром на нарах, как вдруг один сокамерник сказал: