Радуга тяготения

Ленитроп ищет ее до темноты и уже опять вернулся к реке. Сидит в открытом кафе, увешанном желтыми огоньками, пьет пиво, ест шпэцле с супом, ждет. Когда Грета материализуется, происходит это робким «из затемнения», как ее наверняка раз-другой вводил Герхардт фон Гёлль, не столько движется сама, сколько к ее безмолвному крупному плану, уже утвердившемуся напротив, подлетает камера Ленитропа, который допивает пиво, стреляет сигаретку. Грета не только избегает говорить о женщине у источника — вся память об этой женщине, возможно, истерлась.

— Я поднималась на видовую площадку, — вот что она в конце концов имеет сообщить, — смотреть на реку. Она близко. Я видела ее пароход. Всего километр.

— Что у нас теперь?

— Бьянка, мое дитя, и мои друзья. Я думала, они уже давно в Свинемюнде. Но с другой стороны, какие теперь расписания?..

Ну и само собой: еще две чашки горького желудевого кофе и одна сигарета — и от верховий реки прибывает веселенькое разноцветье огней, красных, зеленых и белых, с легкой одышкой аккордеона, пумканьем контрабаса и женским смехом. Ленитроп и Грета идут к набережной и в дымке, которой уже сочится река, различают океанскую яхту — чуть ли не цвета этой дымки, под бушпритом — позолоченный крылатый шакал, на открытых палубах толпа щебечущих имущих в вечернем платье. Несколько человек заметили Маргериту. Она им машет, они тычут или машут в ответ, зовут ее по имени. Плавучая деревня: все лето яхта скиталась по этим низинам, как драккары викингов тысячу лет назад, — впрочем, вяло, не мародерствуя, в поисках избавленья, которое сама еще толком не определила.

Судно причаливает к набережной, команда спускает трап. На полпути к суше улыбчивые пассажиры уже тянут к Маргерите руки в перчатках и кольцах.

— Ты идешь?

— Э… А надо?

Она пожимает плечами и отворачивается, осмотрительно ступает с причала и на борт, юбка натягивается и какой-то миг глянцево блестит в желтом свете кафе. Ленитроп колеблется, следует было за Гретой — в последний момент некий шутник вздергивает трап, и яхта отходит, Ленитроп орет, теряет равновесие и падает в реку. Головой вперед — шлем Ракетмена утягивает прямо на дно. Ленитроп стаскивает шлем и всплывает, в носу жжет, перед глазами все расплывается, белое судно ускользает, хотя бурлящие винты движутся к нему, засасывают плащ — от него, стало быть, тоже избавляемся. Ленитроп отплывает на спине и осторожно огибает кормовой подзор, подписанный черным: «АНУБИС Swinoujscie», — стараясь держаться подальше от этих винтов. По другому борту замечает свисающий линь, догребает туда и цепляется. Оркестр на палубе наигрывает полечки. У спасательных концов прохлаждаются три пьяные дамы в тиарах и тесных колье — наблюдают, как Ленитроп с трудом ползет вверх по тросу.

— Давай обрежем, — кричит одна, — и он опятьсвалится!

— Ага, давай! — соглашаются компаньонки. Господи боже. Одна уже достала огромный мясницкий тесак и нормально так замахивается под оживленный гогот — и примерно тут Ленитропа кто-то хватает за лодыжку. Он опускает голову и видит, что из иллюминатора под ним торчат два изящных запястья в серебре и сапфирах, подсвеченных изнутри каюты, как лед, а еще ниже струится маслянистая река.

— Сюда. — Девичий голос. Ленитроп соскальзывает обратно, а она тянет его за ноги, пока он не садится в иллюминаторе. Сверху доносится тяжелый «бух», трос падает, а дамы заходятся от смеха. Ленитроп протискивается внутрь, выжимая из себя воду, и падает на верхнюю койку рядом с девушкой лет 18-ти в длинном вечернем платье с блестками: она блондинка чуть ли не до полной белизны и с такими скулами, что от одного вида у Ленитропа встает — в жизни такого не бывало, чтоб от скул. Что-то явно у него с мозгом тут приключилось, куда деваться…

— Э…

— Ммм. — Они смотрят друг на друга, пока Ленитроп заливает собою все вокруг. Зовут ее, как выясняется, Стефания Прокаловска. Ее муж Антоний — владелец этого «Анубиса».

Ну, муж, ладно.

— Поглядите только, — грит Ленитроп. — Я весь насквозь.

— Я заметила. Вам должен подойти чей-нибудь вечерний костюм. Обсохните, а я схожу посмотрю, что можно раздобыть. Умывальня ваша, если хотите, — там все есть.

Ленитроп сдирает остатки Ракетменова прикида, принимает душ, намыливаясь лимонной вербеной, на которой обнаруживает пару белых лобковых волосиков Стефании, и уже бреется, когда она возвращается с сухой одеждой.

— А вы, значит, с Маргеритой.

— Насчет «с» — не уверен. Она это свое чадо нашла?

— Ну еще бы — они с Карелом уже устроили разборки. В этом месяце он изображает кинопродюсера. Знаете же Карела. А она, разумеется, больше всего на свете жаждет, чтобы Бьянка попала в кино.

— Э-э…

Стефания много жмет плечами, и каждая блестка танцует.

— Маргерита хочет, чтобы у Бьянки сложилась настоящая карьера. Это совесть все. По Маргерите всегда выходило, что ее карьера — просто череда непристойных картин. Вы, наверное, слышали, как она забеременела Бьянкой.

— Макс Шлепцих или как-то.

— Или как-то, верно. Вы не видели «Alpdrücken»? В той самой сцене, когда Великий Инквизитор заканчивает, появляются люди-шакалы — изнасиловать и расчленить плененную баронессу. Фон Гёлль не стал выключать камеру. Из прокатной копии эти кадры, конечно, вырезали, но они попали в личную коллекцию Геббельса. Я их видела — это страшно. У всех мужчин черные капюшоны или звериные маски… еще в Быдгоще у нас была такая забавная салонная игра: гадать, кто на самом деле отец ребенка. Надо же как-то развлекаться. Крутили пленку и задавали Бьянке вопросы, а она отвечала только «да» или «нет».

— Угу. — Ленитроп опрыскивает лицо лавровишневой водой.

— О, Маргерита ее испортила задолго до того, как Бьянка поселилась у нас. Меня вовсе не удивит, если сегодня малютка спать будет с Карелом. Так ведь в профессию и попадают, верно? Тут, разумеется, все должно быть профессионально — уж это-то мать должна обеспечить. Беда Маргериты в том, что ей все это слишком уж нравилось — на цепях, в пыточных камерах. Иначе ей никакой радости. Сами увидите. Их с Танатцем. И с тем, что Танатц принес в чемодане.

— Танатц.

— А, она вам не говорила. — Смеется. — Миклош Танатц, ее муж. Они время от времени сходятся. Под конец войны у них была гастрольная антрепризка для наших ребят на передовой — лесбийская пара, собака, сундук кожаных костюмов и аксессуаров, оркестрик. Развлекали эсэсовские войска. По концлагерям… турне за колючей проволокой, сами понимаете. А потом — в Голландии, по ракетным площадкам. Сейчас они вместе впервые после капитуляции, так что вряд ли мы с нею часто будем видеться…

— О, вот как, ну, я не знал. — Ракетные площадки? Рука Провиденья ползает средь звезд и кажет Ленитропу кукиш.

— Пока их не было, Бьянку оставили нам в Быдгоще. Она бывает стерва, но на самом деле очень славное дитя. Я с ней никогда в папулю не играла. Сомневаюсь, что у нее вообще папуля был. Появилась партеногенезом, чистая Маргерита, если слово «чистая» тут уместно.

Вечерний костюм сидит как влитой. Стефания выводит Ленитропа вверх по парадному трапу и на палубу. «Анубис» плывет меж деревень под звездами, из горизонта время от времени торчат силуэты ветряных мельниц, копен, ряда полукружий хлевов — «свиных ковчегов», — какой-то лесополосы, высаженной на бугре от ветра… Есть корабли, кои грезой мы можем перенести через ужасные стремнины, против течений… наше вожделенье — и ветер, и мотор…

— Антоний. — Она подвела Ленитропа к огромной фигуре — в мундире польского кавалериста и с целым забором маниакальных зубов.

— Американец? — тряся Ленитропову руку. — Браво. Вы почти довершаете комплект. Теперь у нас на борту все нации. Даже японец есть. Бывший офицер связи из Берлина — ему не очень удалось выбраться через Россию. Бар вы найдете на следующей палубе. Все, что бродит вокруг, — прижимая к себе Стефанию, — кроме вот этой, — честная добыча.

Ленитроп отдает ему честь, соображает, что этим двоим хотелось бы остаться наедине, и отыскивает трап к бару. Вся стойка завешена праздничными гирляндами цветов и лампочек, вокруг толпятся десятки элегантно прикинутых гостей, которые только что под аккомпанемент оркестра пустились в такую вот бодрую песню: