Из чего созданы сны

— Могу себе представить!

— А думаете вас уважают, если вы за другими их говно убираете? — Его голос зазвенел от гнева. — Вас за говно и держат! А заработок воняет так же, как все это дерьмо вместе взятое! — Он ударил кулаком по столу. — И это притом, что к ним никто не идет работать. И пральна! — Макс совсем распалился. — Знаете, чем грозит какой-нибудь жоподер в школе лентяям?! Из тя выйдет только дворник или мусорщик, так ведь?! И я те прямо скажу, если это педагогика, тогда не удивляйтесь, что никто не хочет копаться в вашем дерьме! Пральна?

— Абсолютно верно, господин Книппер, — подтвердил я.

— Посмотрите-ка щас на Нью-Йорк! — вещал Макс. — Улицы завалены отходами. Забастовка мусорщиков! И при нынешней жаре! Браво — говорю я! Пральна — говорю я! Колеса не будут катиться, коль рабочему так захотится! А в Нью-Йорке щас крысы бегают по Пятой Авеню — сам в газете читал. Могут спокойно перебегать на Уолл-стрит и жрать там акции на бирже! Не, господин Роланд, не, че было бы с моей милой Тутти и со мной, если бы мы случаем не встретились и не сбежали вместе оттуда!

— А чем вы занимаетесь здесь, во Франкфурте?

— Открыл собственное дело. Правда, пока дела идут не так уж блестяще. Пока, понимаете ли, застой…

15

Похоже, и сейчас, три года спустя, его дела шли не так уж блестяще, потому что Макс пустился в яростные торги по поводу своего гонорара за эту обложку. Он запросил пять тысяч. Это были баснословные деньги, и мне-таки удалось сбить его до двух тысяч.

— Ну ладно, ладно, обделывайте меня, сраные капиталисты! Ты, Вальта, капиталистический прихвостень! А я-то думал, ты мне друг!

— Я твой друг, Макс. Но будь же благоразумен!

— Он будет, будет, — успокаивала Тутти. — И он вовсе не то имел в виду с этим «прихвостнем», правда ведь, Макс, совсем не то?..

— Ладно уж, — пробурчал Макс.

— Вот видишь! Мы же знаем, что ты за рабочих, Вальта, и если говоришь, что больше нельзя, значит, больше нельзя. И все же я скажу те: две штуки бабок — это бздень для Макса с его роскошными формами. Дерьмо он, твой издатель, он же как нечего делать огребет на Максовом хоботке! Вот поэтому и должен настать коммунизм! Нельзя так дальше, чтобы эти стервятники и эксплуататоры так зарывались! Так когда Максу надо быть в студии?

— Завтра в одиннадцать.

— Лады, — сказал Макс.

— Все уже будет готово, ну, я имею в виду девочки и все такое.

Макс только отмахнулся:

— Щас и без девочек нормально. Ну, пошли дальше. Ты сказал, те нужна информация. Кой о каких делах, сказал. Об извращениях и разном там… И че женщина должна делать, чтобы малый встал. Тутти вроде как должна те выложить из своей практики. А ей ты собираешься платить?

— Две сотни за номер.

— Две сотни? — Макс рассмеялся с издевкой. — Ты слышала, Тутточка?! Вальта, если бы все ребята были такими щедрыми, как твой издатель, то Тутти пришлось бы себе зашивать!

— Макс, опомнись! Это же целая серия со многими, многими продолжениями. Подсчитай-ка все!

— Или по пять сотен за номер, или не будет те никакой информации! — отрезал Макс.

Он уже орал. Мы все орали. И это привело к тому, что канарейка Гансик, которая уже давно должна бы спать в своей накрытой клетке, вступила со своим радостным пением.

Макс подскочил и взревел:

— Терь еще и эта чертова каналья! О, Господи, она сведет меня с ума, этт подлая птица! Заткни пасть, слышишь?!

Он подскочил к клетке и орал через платок. Гансик не обращал на него никакого внимания.

— Я тя еще придушу, дрянь поганая! — бушевал Макс. На лбу у него набухла жила.

— Только попробуй! — взъярилась Тутти, тоже вскочив. — Тогда и со мной все кончено!

Она вынула из чашечки, висящей на клетке, лист салата, просунула его через прутья и ласково заворковала:

— Ну, ну, мое сердечко, мой дорогой, мой хороший, иди, поклюй листик… вот так, вот хорошо… мама любить тя…

Весь дрожа от негодования, Макс наблюдал за этой процедурой, но молчал. Тутти одарила его негодующим взглядом. Наконец, все успокоились, Гансик замолк, и они снова вернулись ко мне.

— Надо потише, — сказала Тутти. — У Гансика такой легкий сон, Вальта.

Макс опять было вскинулся, но она снова посмотрела на него. Он что-то пробурчал про себя.

В конце концов мы сошлись на трех сотнях гонорара за каждое продолжение. Макс пожал мне руку, давая понять, что финансовая часть улажена, при этом чуть не расплющив мне пальцы.

— Так че, козлики, начинать? — спросила Тутти.

— Терь можно, — кивнул прекрасный Макс.

Тутти набрала воздуху и начала извлекать из сокровищницы своего богатого опыта.

16

Только после полуночи я вернулся домой.

Перед домом сидели два других полицейских в другой машине, но я сразу определил, что это полипы, они тоже из этого тайны не делали. Я кивнул им. Они ответили. С кассетником в руках я поднялся в свой пентхауз, и, уже входя, услышал музыку. Оркестр с солирующим фортепьяно. Соль-мажор. Второй концерт Чайковского — мгновенно узнал я. Дверь в спальню была приоткрыта. Оттуда пробивалась полоска света. Я бросил пальто на стул в прихожей и прошел в спальню. Ирина сидела на ковре возле проигрывателя. Она недавно вышла из ванны. На ней была одна из моих слишком просторных для нее пижам и банный халат, волосы спрятаны под тюрбаном из полотенца. Вокруг нее по всему ковру были разложены пластинки, в конвертах и без — Чайковский, Рахманинов, Сметана. Тут же стояли пепельница, бутылка «Чивас» и содовая. Ирина курила, прислонившись головой к обоям, в руке у нее был стакан. Она кивнула мне, потом на крутящуюся пластинку:

— Прекрасно, да?

— Почему ты еще не спишь? Уже…

— Знаю. Я не могла заснуть. Я хотела здесь посидеть, покурить, немножко выпить и послушать музыку. Ты сердишься?

— Нет, разумеется, нет.

Ирина повела рукой:

— Возьми себе стакан. Присядь ко мне.

Я увидел, что она выпила больше, чем мне показалось вначале. Я принес себе с кухни стакан и кубики льда и сел возле нее на ковер.

— Знаю, что в спальне не надо курить, — сказала Ирина.

— Точно, — ответил я, прикуривая «Галуаз».

Я налил себе глоток и поднял стакан:

— Чин-чин!

— Чин-чин!

Мы выпили.

— Где ты был? — спросила она.

— В редакции, а потом у одной проститутки и ее сутенера. Я тебе о них как-то рассказывал.

— Твои друзья?

— Мои друзья, — кивнул я. — Из-за той, другой серии.

— Ну и как?

— Отлично.

Пауза. Звучит концерт для фортепьяно.

Потом:

— Вальтер?

— Да?

— У тебя так уютно здесь, наверху!

— Правда? Погоди, я налью тебе еще.

Я взял у нее стакан. Снова повисла тишина, которую нарушали только звуки музыки и позвякивание кусочков льда.

— Спасибо, — сказала Ирина, когда я подал ей стакан, и сделала большой глоток. — Вальтер?

— Да?

— Я тут долго думала, должна ли я тебе говорить. Не могу ли сделать это сама. Но нет, сама не смогу. Я никого не знаю в Германии. А потом, за это же наказывают. Я не хочу в тюрьму.

— О чем, собственно, речь? — спросил я.

— Я ведь тебе сказала, что сбежала из Праги, потому что меня то и дело вызывали в полицию и допрашивали, и что я больше не могла этого вынести, так?

— Да. Ну и что?

— А то, что это неправда. То есть не вся правда. Конечно, они меня допрашивали, снова и снова, но не так ужасно, как я тебе это описала. Из-за этого мне не надо было уезжать. А друзья Яна были арестованы задолго до того, а не перед моим побегом. Дело не в арестах. Меня бы они не арестовали. Они же видели, что я ничего не знаю.

— И почему же ты тогда сбежала?

Она посмотрела на меня долгим взглядом. Теперь звучало одно фортепьяно, без оркестра.

— Потому что я беременна, Вальтер. От Яна. На третьем месяце, — сказала Ирина.