Размышления о жизни и счастье

— А что, разве он уже знаменитый?

— Его вещи почти все за рубеж уходят, разве вы об этом не знаете?

Я об этом не знал. В следующий раз я встретился с Гуровым у кого-то из знакомых художников. Он явился к друзьям в белом, идеально сшитом костюме. Ослепительный айсберг костюма украшала крахмальная манишка. На ногах его были туфли молочного цвета. На манишку опускалась окладистая чёрная борода.

— Ну, Гуров, ты даёшь! — зашумели его друзья.

— Не на то смотрите… Это же на дураков рассчитано. И на богатых баб, которые картины на выставках покупают. Нечего пялиться. Наливай, — и Юрий поставил на стол две бутылки дорогого коньяка.

Мы обнялись с Юрием, у которого в Питере я не раз бывал в мастерской.

— Ну, как ты тут?

От Юрия привычно пахло растворителем для масляных красок и пивом.

— Отлично. А ты?

— Приехал вот. У вас тут можно пожить?

— Живи, сколько хочешь. Вон там моё бунгало.

Юра выгородил листами картонной упаковки угол на территории просторного цеха, из которого давно вывезли станки. Бывший завод собирались сносить. Такие же примитивные комнатки со стенами из картона или простыней лепились по стенам цеха. В некоторых художники жили с женщинами.

В юрином углу на полу валялся полуторный матрац, стоял колченогий стул, служивший мольбертом, валялись перепачканные краской штаны и рубахи. Украшением жилища служила грубо сколоченная полка с бутылками причудливых форм.

— А велосипед откуда? — спросил Юра.

— Я на нём из России приехал.

— То-то я вижу наш "Спутник". Я на таком по Питеру гонял. Теперь на машине.

Проходя по двору завода, я видел старый обшапрпаный "Рено".

— Ну, ты, я вижу, прибарахлился. Увёл что ли?

— Так отдали.

— А права?

— Какие ещё права?

Вопрос был лишним. Разговоры о казённых бумагах вообще раздражали художников. По официальным конторам они ходить не любили. Главным документом был вид на жительство, но у Юрия не было и его.

— Пойдём, работу покажу.

Посередине цеха на самодельном мольберте стоял огромный квадратный холст. На полу валялись грязные кисти и пустые тюбики из-под масляной краски. Понять, что было изображено, я не мог. На чёрно-коричневом фоне смутно угадывались две человеческих тени.

— Что это? — снова задал я бестактный вопрос.

— Не видишь что ли? Это моя лучшая работа. Я её уже год пишу. Для меня важна архитектура человека, а не сам человек.

Я понял, что надо быть осторожнее. Художники свои работы объяснять не любят, а чаще и не умеют. Пойди, разберись, где и какая тут архитектура?

Юра несколько обиделся на мою серость. Он взял кисть и молча уставился на свою картину. Я же пошёл смотреть работы других ребят.

Ночь провёл на диване, стоящем посреди цеха. Он был ничей, предназначался для таких, как я случайных посетителей. На нём валялось шерстяное одеяло, так что мне не пришлось даже вытаскивать свой спальник.

С Алексеем Хвостенко, легендарным Хвостом, я познакомился 14 августа 1991 года. Об этом сохранилась дневниковая запись:.

"Весь день провёл в русском сквоте на рю Жульет Додю № 14. Познакомился с Лёшей Хвостенко, с Николаем Любушкиным. Мой старый приятель Юра Гуров, в прошлом преуспевающий питерский художник, после того, как мы обнялись, сказал:

— Сейчас мёртвый сезон.

— Почему? Ничего не покупается?

— Не работается.

А потому мы с утра сидели за столом. Пили пиво и беседовали. Главным образом слушали Хвоста. Он рассказывал о питерских приключениях шестидесятых годов, когда центром контркультуры Питера стало кафе на углу Невского и Владимирского проспектов. Ничем не примечательную забегаловку любители крепкого кофе и курения "травки" неофициально окрестили "Сайгоном". Каждый вечер здесь собиралась "золотая" молодёжь. Это были и обычные бездельники — дети высокопоставленных особ, и любители запрещённого джаза, и студенты творческих вузов. Они не высказывали политических пристрастий, но их объединяло общее презрение к мертвящей атмосфере, царящей в стране. Почти все знали друг друга. Хвост был завсегдатаем "Сайгона". Сегодня он рассказывал, что с лет пятнадцати он был отчаянным наркоманом. Это была для меня новость.

— Сидел на игле, кололся всем на свете, что только может "приход" дать. Временами бросал, "ломался" и снова принимался за старое. Нас знали все наркоманы Невского. Разминали в ложке "колёса", таблетки то есть, растворяли в воде из — под крана, грели над спичкой и "вдували" в вену.

— А как же творчество? — спросил я.

— У, ещё лучше идёт.

В России я много слышал о Хвосте, знал, что он пишет стихи, поёт в компаниях под гитару, рисует. В сквоте он создаёт из найденных, где придётся, деревяшек и железяк скульптуры. Понять что-либо в них трудно, но они тщательно свинчены, зачищены от ржавчины и покрашены. На одной работе две доски с цепными железными висюльками изображают "Семью". Другая представляет собою печку с трубой, вроде нашей "буржуйки", которую он нашёл на помойке. Рядом с печкой на деревянной колобахе наклеены пластиковые куколки, покрашенные в чёрный цвет. Всё это установлено на колченогом столе, который тоже является частью работы, и называется "Жертвоприношение".

Хвост говорит, что теперь наркоту бросил. За годы эмиграции он пожил в Лондоне, успел побродяжничать по Америке. Его песни знают эмигранты из России во многих странах мира. На вид ему лет пятьдесят. Он носит жидкую бородку, лицо его изборождено глубокими морщинами, но глаза светятся детской доверчивостью. Хвост невероятно худ, только небольшой шарик живота выступает в нижней его половине.

Часа в три в сквот к Алексею пришла его подруга Тамара, художественный критик. Кто-то сказал, что она пишет о выставках в газету "Русская мысль". Она сходу объявила, что никто из местных художников ей не нравится, и что она признаёт только работы Хвоста. Добродушный Алексей снисходительно слушал её болтовню.

За столом постоянно менялись люди. Пришёл незнакомый мне русский художник из Нью-Йорка, с ковшиком подсел перепачканный краской и проявителем художник Тиль-Мария, работающий с фотографиями, заглянул теперешний "президент объединения русских художников" Слава Савельев. Он говорил о каких-то взносах, но денег ни у кого не было, да и всерьёз относиться к его словам никто не собирался.

Потом появились две девушки с жареной курицей в пакете. Они приехали из Питера на экуменическую (по согласованию противоречий в христианских религиях) конференцию в Лион, но, променяв богословские лекции на общение с художниками, застряли в сквоте. Уже несколько дней они подкармливали пьющих и голодных ребят. Гуров занял у кого-то сотню франков и из соседнего арабского магазинчика принёс два шкалика коньяку. Курица оказалась, как нельзя, кстати.

К столу присел с тремя бутылками пива бородатый Саша Путов, увесивший абстрактными холстами один из углов цеха. Из своего убежища вышла красивая полька Ванда. В сквоте она, за неимением другой мастерской, пишет иконы для какого-то монастыря.

Только Коля Любушкин к столу не подходил. Я под шумок встал и пошёл в его угол. Дело в том, что я заочно уже знал Николая. В прошлом году в русском ресторане "Анастасия" мне предложили написать копию репинских "Запорожцев, пишущих письмо турецкому султану". Хозяин ресторана сказал, что эту картину начинал писать художник Любушкин, потом ещё кто-то, но их работа его не удовлетворила. Тогда за эту работу взялся я. Мне было неловко. Вряд ли Колю обрадовало бы моё известие.

В сквоте он один работает в реалистической манере. Другие ребята лет десять назад клюнули на модный абстракционизм, стали хорошо зарабатывать, а когда мода прошла, и их картины перестали покупать, начали постепенно спиваться. Николай работал над большим полотном. Он писал, по его словам, "программную" картину. На ней были изображены его друзья художники-нонконформисты. По центру брёл Христос, несущий крест. Ему помогали художники, изгнанные советским режимом на Запад. Тут же были и те, которые остались в России и продолжали бедствовать, считаясь формалистами. Их уже не высылали, но и работы не допускали на официальные выставки.