Шоколадная война

— Я медленно запрягаю, — сказал Бове. Он был добродушный малый, не семи пядей во лбу, но славный, без единого врага в целом свете. — Вы меня через недельку проверьте, — добавил он.

Это вызвало общий смех, к которому присоединился и брат Леон. Стручок тоже засмеялся, довольный тем, что напряжение в классе слегка разрядилось. Он заметил, что в последние дни у ребят появилась манера смеяться почти без всякой причины, просто потому, что они искали возможность отвлечься хоть на несколько мгновений, продлить перекличку, пока она еще не добралась до буквы «Р». Все знали, что произойдет, когда брат Леон назовет имя Рено. Как будто смехом можно было предотвратить неизбежное!

— Вартен!

— Десять!

Аплодисменты, также при активном участии брата Леона.

— Прекрасно, Вартен. Вот что значит истинная воля к победе. Так держать!

Стручок никак не мог заставить себя не коситься на Джерри. Его друг сидел напряженно и неподвижно, сжав кулаки. Шел уже четвертый день продажи, а Джерри по-прежнему каждое утро повторял «нет», глядя прямо перед собой, упорный, решительный. Вчера, забыв о своих собственных бедах, Стручок попытался поговорить с Джерри после тренировки, когда они шли с поля. Но Джерри оборвал его. «Оставь меня в покое, Струч, — сказал он. — Я знаю, о чем ты хочешь спросить — но не надо».

— Пармантье!

— Шесть.

И вот напряжение сгустилось. Джерри был следующим. Стручок услышал странный звук, от которого у него мурашки побежали по коже, — как будто весь класс разом набрал в грудь воздуху.

— Рено!

— Нет.

Пауза. Можно было бы подумать, что брат Леон уже успел привыкнуть к ситуации, что он будет быстро перескакивать через имя Рено на следующее. Но каждый день в голосе учителя звенела надежда, и каждый день раздавался отрицательный ответ.

— Сантурио!

— Три.

Стручок перевел дух. То же сделали и все остальные. По чистой случайности Стручок поднял глаза как раз в тот миг, когда брат Леон заносил в список результат Сантурио. Он заметил, что рука у Леона дрожит. Его охватило страшное предчувствие катастрофы, которая вскоре должна была обрушиться на всех них.

Короткие толстые ноги Хрюни Каспера пронесли его по всему району за рекордное для него время. Он бы справился и быстрее, если бы у его велосипеда не спустила шина — и не просто спустила, а порвалась так, что не починить. А на новую у него не было денег. Собственно говоря, именно отчаянная нужда в деньгах и гнала Хрюню по городу как сумасшедшего — с грузом конфет он мчался от одного дома к другому, стучал в двери и звонил в звонки. Да еще приходилось всю дорогу оглядываться: не дай бог заметят мать или отец. Впрочем, шансов нарваться на отца было немного: он проводил весь день на работе, в магазине пластмассовых изделий. Зато мать представляла реальную опасность. Ее, как говорил отец, было за уши не вытащить из машины, она не могла усидеть дома и все время колесила по городу.

Левая рука Хрюни заныла под тяжестью конфет, и он переложил их в другую руку, воспользовавшись моментом, чтобы похлопать по своему обнадеживающе пухлому кошельку. Он уже продал три коробки — шесть долларов, — но этого, конечно же, было мало. Его по-прежнему грызло отчаяние. Сегодня ему было нужно гораздо больше, но никто, ни один сукин сын не купил ничего в шести последних домах, куда он заходил. Он сэкономил из своих карманных денег все что мог, до цента, а вчера вечером, когда отец пришел домой подвыпивший, на неверных ногах, даже стащил у него из пиджака мятую, засаленную долларовую бумажку. Он ненавидел себя за это — обворовать собственного отца! Он поклялся вернуть ему деньги, как только сможет. Только когда это будет? Хрюня не знал. Деньги, деньги, деньги — это стало главной нуждой в его жизни, деньги и любовь к Рите. Того, что ему давали на карманные расходы, едва хватало, чтобы водить ее в кино и угощать после сеанса кока-колой. По два с полтиной каждый билет и пятьдесят центов за два стакана. А его родители по какой-то непонятной причине терпеть ее не могли. Ему приходилось встречаться с ней тайком. Звонить ей из дома Осси Бейкера. Она для тебя слишком взрослая, сказала его мать, хотя на самом деле Хрюня был на полгода старше ее. Ну ладно, она выглядитвзрослее, сказала мать. Хотя по справедливости должна была бы сказать: она выглядит сногсшибательно. Она была так прекрасна, что от одного ее вида у Хрюни внутри все дрожало, как при землетрясении. Ночью, в постели, он мог кончить, даже не трогая себя, просто думая о ней. И вот уже завтра ее день рождения, и он должен купить ей подарок, который она хочет, — тот браслет, что она видела в витрине магазина «Блэке» в центре города, тот страшный и прекрасный браслет, который весь так сверкает и искрится, страшный из-за ярлычка с ценой — 18,95 плюс налог. «Золотко, — она никогда не называла его Хрюней, — это то, чего я хочу больше всего на свете». Боже святый! Восемнадцать долларов девяносто пять центов плюс трехпроцентный налог с оборота — то есть, как подсчитал Хрюня, ни много ни мало девятнадцать пятьдесят два, поскольку налога выходит пятьдесят семь центов. Он знал, что не обязан покупать ей этот браслет.

Она была чудесной девушкой, которая любила его ради него самого. Она ходила с ним по улицам, и ее грудь терлась о его руку пониже плеча, так что он прямо сгорал от желания. Когда она задела его так в первый раз, он подумал, что это случайно, и отодвинулся с виноватым видом, восстанавливая дистанцию между ними. Но потом она потерлась об него снова — это было в тот вечер, когда он купил ей сережки, — и он понял, что это не случайность. Он почувствовал, как у него напряглось в штанах, и вдруг устыдился, и застеснялся, и испытал головокружительное счастье — все в один и тот же момент. Он, Хрюня Каспер, двадцать килограммов лишнего веса, о чем отец никогда не дает ему забыть. Он — и эта прижимающаяся к нему грудь прекрасной девушки, прекрасной не в том смысле, в каком должна быть девушка по мнению матери, а в смысле налитой природной спелости: выцветшие голубые джинсы обнимают бедра, прекрасная грудь подпрыгивает под кофточкой. Да, ей всего лишь четырнадцать, а ему еще нет пятнадцати, но они любят друг друга, любят, черт побери, и не могут быть вместе только из-за денег — денег на автобус до ее дома, потому что она живет в другом конце города, а завтра, в ее день рождения, они договорились встретиться в парке и устроить что-то типа пикника, она принесет бутерброды, а он — браслет; он знал, какие радости его ожидают, но при этом понимал где-то в самой глубине души, что браслет важнее всего остального…

Это-то и гнало его сейчас вперед, запыхавшегося и усталого, — гнало за деньгами, которые, как он смутно сознавал, рано или поздно доведут его до беды. Где он возьмет столько, чтобы погасить свой долг перед школой, когда с него потребуют выручку? Но пропади оно всё пропадом — он будет ломать голову после. А сейчас ему надо раздобыть денег, и Рита его любит — может быть, завтра она разрешит ему залезть к ней под кофточку.

Он нажал на звонок богатого с виду дома на Стернс-авеню и приготовил для того, кто откроет дверь, свою самую невинную и обаятельную улыбку.

Волосы у женщины были мокрые, прическа сбита набок, а за ее юбку цеплялся малыш лет двух или трех.

— Конфеты? — спросила она с горьким смехом, как будто Пол Консалво предложил ей самую нелепую вещь на свете. — Ты хочешь, чтобы я купила у тебя шоколадные конфеты?

Ребенок, на котором висел промокший на вид подгузник, ныл: «Мама… мама…» Где-то в глубине квартиры ревел другой.

— Это для хорошего дела, — сказал Пол. — Для школы Тринити!

Нос у него сморщился от запаха мочи.

— Господи боже, — сказала женщина. — Конфеты!

— Мамочка, мамочка! — заорал ребенок.

Полу было жалко взрослых, привязанных к своим домам и квартирам, где у них всегда по горло хлопот, и к детям, которых нельзя оставить без присмотра. Он подумал о своих собственных родителях и об их бессмысленной жизни: отец каждый вечер после ужина клюет носом, мать всегда выглядит усталой и измотанной. Для чего они вообще живут-то? Он старался проводить дома как можно меньше времени. «Куда тебя опять несет?» — спрашивала мать, когда он убегал в очередной раз. Как он мог объяснить ей, что ненавидит свой дом, что его мать и отец мертвы и сами этого не понимают, что если бы не телевизор, их жилище было бы не отличить от могилы? Он не мог сказать этого, потому что на самом деле любил их и, если бы среди ночи случился пожар, он бы спас их, с радостью пожертвовал бы ради них своей жизнью. Но, елки-палки, какая же там убийственная скука — ну что у них еще осталось такого, ради чего стоит жить? Они даже для секса уже слишком старые, хотя про это Пол старался не думать. Он просто не мог себе представить, что его отец с матерью когда-то и вправду…