Библия-Миллениум. Книга 2

— Папа…

— Я люблю тебя, Ионафан. Давид бы сделал то же самое! — Саул закрыл глаза и отвернулся. Выстрел распугал воронье вокруг. Ионафан упал на пол беззвучно, мягко, легко. Когда легкий дым рассеялся, зеркало на стене отразило побелевшую голову Саула.

Отец, бросив пистолет, с тихим стоном опустился на пол, положил тело сына к себе на колени и прижимал к себе, гладил, раскачиваясь из стороны в сторону. Саул стонал, словно ему без наркоза вырезали сердце. Стон становился все громче, пока не перешел в дикий, тоскливый вой, пронесшийся по округе и замерший на самой высокой и громкой ноте…

Женщины стучали в запертую дверь и кричали, но Саул их не слышал. Он отнес тело Ионафана в постель, закрыл ему глаза и вылез в окно. Спустившись вниз по водосточной трубе, сел в машину и приехал в офис. Там стер некоторые файлы, уничтожил базы данных, перевел оставшиеся деньги на счет Ахиноам за границей, о котором никто, кроме нее, не знал.

Жизнь проходила перед его глазами. Как он вошел в эту дверь, как Самуил входил в эту дверь, как Давид сидел на этом столе… Саул думал, каким же он был дураком!.. Ничего этого ведь могло бы и не быть! Давид и Ионафан были бы вместе, были бы рядом… Ионафан маленький играет на полу… Но что это: вот он падает с криком на пол, и лужа крови растекается из-под его головы, Саул кидается к нему на помощь, но уже поздно, он мертв… Саул приставил пистолет ко лбу… «Ионафан, прости…»

Давид лежал ничком в охотничьем домике, раздирая себе грудь ногтями, чтобы боль физическая хоть как-то умалила душевную. Бог был с ним, как просил Ионафан, и мертвы были враги Давида, Бог исполнил завет.

Давид непрерывно переживал один и тот же момент.

Он просыпается, рука Ионафана лежит под его головой, другая на его животе. Ионафан обнимает его со спины, прижимаясь всем телом.

«Ты меня любишь, Давид? Хоть чуть-чуть?» Женский вопрос… Давид не ответил, просто обнял Ионафана и уснул, утомленный и очень счастливый. Но он не сказал, что любит, не сказал и никогда уже не скажет. Именно в этот момент уже не скажет…

Тысячи раз он возвращался к этому моменту, тысячи раз пытался исправить его в памяти…

«Да, Ионафан. Я люблю тебя! Я никого никогда так не любил! И никогда уже не полюблю…»

Давид лежал в оставленной много лет назад постели. Пожелтевшие смятые простыни, так и оставшиеся с момента их прощания, прошедшие годы сохранили контуры их тел. Подушка с вмятиной от головы Ионафана, на которой он рыдал в день его отъезда. Зачем он уехал? Чего добился своим отъездом?! Глупец… Спас свою жизнь, а зачем она теперь нужна?! Давид не мог заснуть, как, впрочем, и за все время разлуки, привыкнув за краткое время своего счастья засыпать под сенью нежности и любви. А без них Давид лишь немного дремал, и только. Теперь же смертельная усталость, не сдерживаемая волей к жизни, навалилась, похоронив под собой все стремления, мечты и желания. Впервые Давид почувствовал, что хочет умереть. Он призвал смерть, вложив в этот зов всю силу своей тоски, своей скопившейся за эти годы любви, своей нерастраченной, предназначавшейся только Ионафану нежности. И весь этот поток слился в три слова: «Я хочу умереть!»

Легкое теплое дуновение коснулось его.

— Ионафан! — подскочил Давид.

— Да, Давид, — ответил ему тихий голос.

Слезы покатились по высохшим щекам Давида.

— Не оставляй меня больше! — Давид прижимал к груди невидимое, неслышное, еле ощутимое присутствие возлюбленного.

— Я не оставил… «И смерть не разлучит нас» — помнишь? — тепло разлилось по постели, и Ионафан, молодой и прекрасный, каким останется в вечности, лег рядом с Давидом, обняв его со спины и подложив одну руку возлюбленному под голову, а другую на живот.

— Ты меня любишь, Давид? Хоть чуть-чуть? — горячее дыхание обожгло ухо, запах тела опьянил и заставил бешено колотиться сердце Давида.

— Женский вопрос… — замирая от счастья, от предчувствия, что Ионафан заберет его в вечность, ответил он.

— Это без разницы, Давид… Ты меня любишь?

— Да. Ты моя жизнь. Я тебя люблю. Ты первый и единственный, кого я полюбил, Ионафан… — и Давид плакал чистыми светлыми слезами, а Ионафан прижался к нему, собирая эти слезы губами, перебирая волосы Давида своими тонкими нежными пальцами.

— Радуйся, Давид! — голос его дрогнул. — Душа моя с тобой, я отдал ее тебе в первый же день, помнишь? Она с тобой вечность…

Долгий поцелуй таял на губах Давида, почти потерявшего сознание от счастья, а Ионафан ускользал и, наконец, рассыпался звездным небом, оставив теплый след на постели…

Вторая Книга Царств

Абсолютная женственность предполагает полное растворение в любимом объекте.

Страстное желание быть взятой, соблазненной, присвоенной, обладаемой. Иными словами, в абсолютной женственности нет места «Я». Женственности уготовлена участь стать вакуумом, НИЧТО. В подобном состоянии Женственность способна поглотить все, что ее окружает. Обладатель и обладаемое меняются местами. Таким образом, участь абсолютной женственности — одиночество.

ФАМАРЬ

Изображение на экране мерцало с частотой 60 килогерц, с разрешением 1024 на 786. Набор символов, расшифрованный компьютером как снимок голой женщины. Никому даже в голову не приходит, глядя на плоскую жидкокристаллическую матрицу монитора, что где-то в неизвестной точке земного шара существует живая, теплая, реальная плоть, которую сфотографировали, отсканировали, разместили на сайте, цифровой код ее прошел миллионы метров оптоволоконных и обычных проводов, чтобы материализоваться перед двумя подростками, всерьез обсуждающими этот электронный слепок!

Авессалом и Амман, сыновья Давида от второго брака, спорили о том, какой из снимков лучше — тот, где более смуглая спортивная «телка», или этот, где изнеженная, белая, с огромной грудью. Затем нашли компромисс — совместили оба снимка, приставили смуглой другую грудь, выровняли цвет и с восторгом воззрились на свое творение. Потом принялись увеличивать и уменьшать «детали», «вырезать» куски тела, раскрашивать их в разные цвета, переставлять головы, менять цвет волос.

Части женщин, сваленные в буфер обмена, извлекались наружу по мере надобности. В итоге братья скроили фантастическую черную самку с нереально огромной грудью, белыми длинными волосами, красными губами и промежностью. Фрагменты были подогнаны неплотно, потому «секс-символ» напоминал лоскутное одеяло.

— Настоящая грудь такой быть не может! — вмешалась Фамарь. — Придурки!

И вышла, хлопнув дверью. Постер с «мисс июль» содрогнулся. Всего на шестнадцати квадратных метрах были развешаны 153 картинки подобного содержания. Они все сливались в единый пестрый калейдоскоп. На книжных полках, сзади, были кипы порнографических журналов, плохо заставленных старенькими изданиями Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Пушкина и Гончарова с пометкой «Школьная библиотека».

Фамарь включила душ. Зеркало на противоположной стенке мгновенно запотело. Войдя в кабину, она окатила его, и на долю секунды мокрая поверхность отразила смазанные очертания ее розового тела. Вода смывала с нее это дурацкое ощущение «второсортного детства» — ее постоянно сравнивают с этими «взрослыми», нереальными, неизвестно откуда появляющимися «тетками» и каждый раз сочувственно замечают: «Ну, может быть, еще и подрастет». Как будто все сговорились и думают одно и то же! Даже зеркало участвует в этом. Фамарь видела в нем среднего роста девушку-ребенка с несложившимся телом, мокрыми жидкими сосульками-волосами и обиженно надутым ртом. Фу! Но с зеркалом справиться легко — сделать воду погорячее, и оно мгновенно затянется белой пеленой.

Наклонив голову так, чтобы вода стекала по спине, Фамарь приподняла руками свою грудь. Маленькая… Помещается в ее ладонях, даже место остается…

В махровом бежевом халате, надетом на голое тело, и с полотенцем в тон на голове она вернулась в детскую. Села, положив ногу на ногу, на нижнюю полку двухъярусной кровати и откинулась на подушку, потом лениво принялась красить ногти. Халат, небрежно стянутый поясом, расползался и сверху, и снизу, обнажая ноги до самого верха и раскрывая грудь. Подпевая телевизору, который днем и ночью был настроен только на один канал — MTV, она от сосредоточенного напряжения высунула кончик языка, выводя тончайшую белую завитушку на синем лаке.