Из чего только сделаны мальчики. Из чего только сделаны девочки (антология)

В парке они качаются на соседних качелях долго-долго, приноровившись, чтобы басовитое "сры-ып" одной дополнялось повизгивающим "скри-скри-и" другой. В витрине антикварной лавочке на углу выставлен старинный вертеп. Она просит продавца завести механизм, и под спотыкающуюся мелодию фигурки волхвов снова и снова плывут мимо Девы.

- Смотри, - теребит она маленькую ладонь - ну смотри, какие чудесные.

- Да ну их, - отворачивается сын, - ма-ам, ну пойдём уже отсюда...

- Ничего-ничего, родим вам сестру, и буду я с ней играть в куклы.

"Колёса тоже не стоят, колё-оса", - бормочет она себе под нос. Вот же привязался этот Шуберт.

Она пробует суп, когда звонит телефон.

- Что ты делаешь, маленькая?

- Варю суп, муж и господин мой.

- А если мы сегодня бросим детей и пойдём куда-нибудь?

- Куда-нибудь куда?

- Гулять, в кино, в ресторан – куда ты хочешь.

- О, я очень хочу гулять, в кино и в ресторан. Только не сегодня. У меня сегодня уже отчаянно домашний настрой. Давай мы гулять в кино и в ресторан пойдём завтра.

- Давай, конечно, -говорит он как-то неуверенно, но тут как раз приходит из школы старший.

"Вертятся, пляшут жернова, вертя-атся, - чудовища, руки мыть! - вертятся пляшут жернова, вертя-атся...

Кажись бы им и не под стать, но ведь нельзя от всех отстать...

Насчёт “отстать”, кстати, что у тебя с математикой?"

Ключ поворачивается в замке, и она спешит к двери, потом на кухню.

"Движенье – счастие моё, движе-енье", - мурлычет она, перемывая вечернюю посуду, закидывая с младшим на меткость игрушки с ковра в корзину, проверяя математику у старшего, развешивая на плечиках выглаженную белую рубашку, разбирая постель... Движения её становятся медленными и сонными.

- Ложись-ка спать, девочка, - говорит муж.

- Спокойной ночи, мама, - говорят мальчики.

- Спокойной ночи, милые, - отвечает она едва слышно.

Она ложится, вытягивается, не в силах бороться с оцепенением. Кто-то укутывает её одеялом.

- Давай завтра ещё раз, - говорит младший, теребя цепочку маленького серебряного ключа.

- Даже и не думай, - старший сердито щёлкает выключателем ночника. Жёлтый улыбающийся полумесяц то гаснет, то вновь загорается. - Папа сказал – не чаще раза в три недели, ты же не хочешь, чтобы она опять сломалась.

Евгений Коган

Спасибо за эту радость

Она говорит, - не могу больше я ходить на эту работу, не могу, там из приличных людей только Ирочка Федорова, да и то она через день работает, а еще и ребенок у нее маленький, болеет все время, так она дома остается, а остальные – крысы какие-то. Она говорит, - начальница наша, Инга Матвеевна, стерва, позже всех приходит и орет, орет, орет, иногда хоть к себе в кабинет вызывает, а чаще – при всех, прямо как встанет в середине комнаты, так и орет на кого-нибудь, слюной брызгает, мне тогда хочется прямо в чертежную доску мою прямо впечататься, прямо сквозь землю провалится хочется, как говорится, так стыдно, прямо плакать начинаю. Она говорит, - Инга-то и орет все больше на Ирочку, Ирочка потом плакать убегает в туалет, так жалко ее, а сделать ничего не могу, и никто не может, но Инга – все, не будет больше у нас работать, уволилась, у нее муж богатый, она вообще теперь работать не будет, так что ничего, нормально, только интересно, кого на ее место поставят – главное, чтобы не такую крысу, конечно, потому что остальные все ничего – не такие, как Ирочка, но терпеть их можно, а я – не Инга Матвеевна эта, я без работы пропаду, я с восьми лет работаю, двое младших братьев у меня на руках было, я их растила, родители-то мои умерли, мне как раз только восемь исполнилось. Она говорит, - а что делать, когда жизнь такая, а я и не жалуюсь.

Она говорит, а я слушаю. А она говорит, говорит, остановиться не может, ее же и не слушает тут никто, кроме меня. Тут и людей-то нет, только доктор, но он редко появляется, да санитары толстомордые, как в фильмах показывают, меняются через день, и еще толстая баба Маня, которая еду развозит на металлической тележке, но они слушать не будут. Тем более, такие глупости – она же уже лет шесть тут, а до этого еще сколько дома сидела, как будто под замком – так говорят. Придумывает себе жизнь какую-то, прошлое себе придумывает – и рассказывает. А я слушаю, а больше-то и некому. Потому что кроме медперсонала и бабы Мани с тележкой здесь только она – и тени. Ходят вдоль стен, худые – кожа да кости, синие – под цвет стен, под глазами пролегли тени, а глаза большие, огромные стеклянные глаза, которые ничего не видят – так мне кажется. Что им рассказывать – они и не слышат ничего, только бродят, как тени. А я слышу.

Иногда она приходит – не в себя, никто уже и не помнит, кто она на самом деле, а только она иногда вдруг так посмотрит, что сразу понятно становится – вернулась она куда-то. И вот когда он вдруг возвращается, сразу становится испуганной девчонкой, потерявшейся, оглядывается по сторонам, а что делать – не знает, и только говорит – бежать надо. Она говорит, - бежать надо, бежать надо, нельзя здесь больше, я умру здесь, мы все здесь умрем, и так дрожать начинает, как испуганный зайчонок какой-то перед грозой, как вывалившийся из гнезда птенец, и только повторяет – бежать надо, мы все здесь умрем, здесь вокруг только тени. А потом приходит баба Маня, скрипит своей тележкой, и – все. Она сразу обратно уходит, в свою придуманную жизнь, а когда вернется – этого никто не знает.

А я сразу начинаю думать, что – и правда, бежать надо, только куда бежать-то, вокруг все такое же, а двери заперты. Я уже и не помню, что там, за дверями, я уже совсем ничего не помню, а только помню то, что она мне рассказывает. Я завидую ее умению менять жизни, тасовать их, перекидывая из одной руки в другую, как колоду карт – за то время, что я ее слушаю, она прожила уже много жизней, и я не знаю, где ей лучше. Я знаю, что хуже ей здесь – она только отсюда хочет бежать, а другие свои жизни она готова жить до конца, как бы сложно ей не было. А отсюда – бежать. А что я буду делать, если у нее получится?

А она возвращается сюда, где тени, и говорит – бежать надо, нам всем надо бежать отсюда. А потом приходит баба Маня и скрипит своей тележкой. А я слышу этот скрип и вижу, как все сразу меняется. И тогда я вспоминаю какую-то песню, которую давно слышал, и думаю – спасибо за эту радость. И говорю - спасибо за эту радость.

Дмитрий Дейч

Благоутробие

В коридоре душно и влажно, пахнет потом и карамелью, потом и стиральным порошком, и акварельной краской, и фломастерами, и бумагой, и глиной из школьной мастерской, и хлоркой из туалета. Крик стоит такой, что уличный шум, там, за дверью, покажется райской тишиной – как только она доберётся до выхода...

Если она доберётся...

На прошлой неделе потеряла сознание - прямо посреди школьного коридора. Ощущение полнейшей беспомощности: голова к полу прилипла, не оторвать, волосы расплескались, вокруг – встревоженные, любопытные, на все лады кривляющиеся детские лица.

Гомон легиона глаголов: громче и громче - по нарастающей... на какое-то мгновение ей почудилось, что этот крик, этот разъятый, раздробленный звук, образуемый плеском детских голосов, преобразился в один-единственный голос.

Она услышала его так ясно, так отчётливо, что сразу поверила в реальность происходящего, и подумала: ты должна запомнить это мгновение, этот голос. В памяти отложилось слово «благоутробие», собранное - как мозаика - из хаоса восклицаний. После она пыталась разузнать в интернете, искала в словарях, расспрашивала филологов... никто не сообщил ничего вразумительного, кроме, разве, старенького преподавателя Танаха, тот долго молчал, недоверчиво покачивая головой, затем вдруг хмыкнул и сказал: «Где бы ни услышала это слово, возвращайся и жди своей очереди.» Большего она не сумела добиться от него, как ни старалась.