Не гламур. Страсти по Маргарите

Дар речи ко мне вернулся не скоро.

Директора – мужчину средних лет с ранней сединой на висках, маячившего в школьном вестибюле, – я заметила сразу. И удивилась. Обычно он редко выходит сюда без надобности – только для того, чтобы встретить гостей из РОНО или же подняться к нам в учительскую, на второй этаж. Семен Семенович, увидев меня, покраснел, снял очки, нервным движением протер их, надел и тут же опустил глаза. Затем как-то бочком, мелкими шагами направился ко мне. Я устремилась навстречу.

– Екатерина Александровна! – Директор постарался быть официальным. Странно, он давно и упорно называет меня Катенькой, что меня жутко злит. Но сегодняшнее «Екатерина Александровна» мне не понравилось. – Зайдите ко мне, пожалуйста.

– Семен Семеныч, у меня ж урок!..

– Я надолго не задержу, – сказал директор, останавливая взгляд на моих ногах. Вот еще новости!

В своем кабинете Семен Семенович, помогая мне снять пальто, по-моему, переборщил с дистанцией. Краем глаза я увидела на столе директора яркий глянцевый журнал. Причем на «Итоги» или «Лица», которыми зачитывался директор, этот журнал не походил. Ни яркостью красок, ни тем, что было изображено на обложке. А то, что было на обложке, я уже видела несколькими часами раньше. Вопреки моим ожиданиям, Семен Семенович даже не попытался спрятать компрометирующее его издание в стол.

– Узнаете?

Я промолчала.

– Узнаете, – констатировал директор. – А это? – Семен Семенович открыл заранее заложенную транспортиром страницу.

Я продолжала молчать.

– Кхе, – напомнил о своем присутствии директор. – Я хотел бы услышать что-нибудь в качестве объяснения. Прежде чем мы пойдем с вами в учительскую.

Я бы тоже рада была что-нибудь услышать в качестве объяснения. Потому что ни я, ни мои новые подруги в тот день еще ничего не понимали. «Кто виноват?» и «Что делать?» – были единственными вопросами, крутившимися у меня в голове, пока мы шли в учительскую. Но ни Герцен, ни Чернышевский подобных сюжетов не описывали… В учительской (на дверь которой меня иногда так и подмывало повесить табличку «Серпентарий») шло активное обсуждение. Я взглянула на часы. Уже несколько минут, как начался урок. Истории, литературы, музыки, математики. Ученики, наверное, решат, что их преподы объявили забастовку. Цокание моих каблучков гулким эхом отдавалось в пустом коридоре. Я тоскливо посмотрела через окно на школьный двор. Там, на спортплощадке, в ожидании преподавателя болтался мой класс. Мой 11 «А». Девчонки демонстрировали друг другу новинки спортивной моды, а ребята – уже девчонкам – накачанность своих мышц. Знают?!

Гудение в учительской смолкло, едва мы с директором показались в двери. Вопреки своей обычной воспитанности, Семен Семенович не пропустил меня вперед. Но я на него за это не обиделась. Напротив, была благодарна. Я поняла, что директор взялся принять первый удар на себя. За это время я успела соорудить из косы корону, наспех закрепив ее шпильками на голове, и уже вот так царственно – войти в учительскую.

– Коллеги… – слова директора словно утонули в омуте ожидания. Семен Семеныч посторонился, давая мне возможность встать рядом. Наверное, мы смотрелись, как бессмертное творение Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». – Предлагаю сейчас ситуацию не обсуждать, а разойтись по классам. Встретимся после уроков в кинозале. Тогда и выслушаем Екатерину Александровну. – Директор расправил плечи и вопрошающе посмотрел на коллектив. Коллектив был явно не удовлетворен исходом ожидания. Но – делать нечего, приказ есть приказ. И, нарочито не обращая на меня внимания, мои коллеги потянулись к выходу.

– Хочешь, я им всем скажу, что на этих фотках – не ты? – предложил мне после аутодафе, устроенного мне школьной и родительской общественностью, Костя. И добавил: – Уж я-то точно знаю, что на них – не ты. «Я помню все твои трещинки…» – затянул он любимую мной Земфиру.

– С ума сошел! Ты хочешь, чтобы меня посадили за растление малолетних? – содрогнувшись от одной только мысли о том, что Костя действительно может сказать «всем им».

– Во-первых, я уже не малолетний, – возразил Костя, готовящийся поступать на юридический, а потому различавший такие тонкости, как «малолетний» и «несовершеннолетний». – Мне уже почти семнадцать, и это существенно меняет дело.

Нет, это было бы совершенной катастрофой. Я и так была придавлена сознанием своей вины перед этим миром. А уж совращение учительницей своего ученика – это вообще ни в какие ворота. Хотя, конечно, это вопрос – кто кого совратил. И потом я – не старая дева, которая на малолеток бросается. А Костя – не прыщавый юнец, молящийся на свою молоденькую учительницу.

…Его я заметила сразу. И не только потому, что он был самым высоким в классе. На год старше своих одноклассников, он выделялся и полным отсутствием пиетета на лице, когда в класс вошли директор и я – в первый раз. Одиннадцатиклассники, еще по привычке советских времен, приветствовали нас стоя. Он встал неохотно, с ленцой, сразу возвысившись над остальными. Серо-зеленые глаза смотрели на меня не с тем все еще детским любопытством, которое сквозило в глазах других ребят. Его взгляд скользнул по моей фигуре, задержался на ногах (черт! – в очередной раз поздравила я себя с «удачной» мыслью надеть на свой дебютный урок костюм с юбкой выше колен). Густая черная бровь насмешливо-одобрительно поползла вверх. Я с трудом удерживала себя от желания схватиться за косу и начать расплетать-заплетать ее. Это было бы совсем не по-учительски.

– Здравствуйте! – ну вот, я почти справилась с охватившим меня волнением. То ли оттого, что наконец увидела свой класс, то ли – от этого совсем не мальчишеского взгляда.

Наши ежедневные «летучки» у Риты напоминали мне ведьминские сборища. Словно мы замешивали какое-то снадобье, которое должно было сделать нас счастливыми. Но, кажется, ведьмами мы были начинающими, а потому со снадобьем у нас как-то не складывалось. И счастья больше не становилось. Зато головной боли – хоть отбавляй. После того как мы поделили фронт журналистской работы, встал вопрос – где взять денег на все это. Нет, про зарплаты корреспондентов вопрос даже не вставал. Но аренда, компьютеры, полиграфия?!

Сегодня мы договорились поменять место встречи. Ритку залили соседи сверху, и теперь в ее квартире проходила ликвидация последствий чрезвычайной ситуации. Я шла к кофейне «Рико» на Чернышевской, где «ровно в пять!» меня должны ждать остальные члены нашей редакции. Пешая прогулка по кварталу, который я называла Литераторскими мостками (улицы Маяковского, Некрасова, Радищева, Рылеева, Пестеля, Белинского и т. п.), всегда поднимала мне настроение. Город уже зажигал огни, хотя до сумерек еще было далеко. Я свернула с Невского на улицу, названную именем Владимира Владимировича. Нет, не президента России, а товарища Маяковского. Но мне почему-то было милее ее прежнее наименование – Надеждинская. Жизнеутверждающее такое. Между прочим, очень многие не знали, что эта узкая, бегущая до самой Кирочной улица так красиво называлась. А я этим активно пользовалась. Например, когда мне не нравился кто-нибудь, кто набивался мне в провожатые.

– Ты где живешь? – спрашивал меня такой поклонник.

– На Надеждинской, – отвечала я.

– А где это? – этот вопрос был неизбежен в 95 процентах случаев.

– Вот когда узнаешь, где, тогда и увидимся в следующий раз.

Я даже стишок сочинила про Надеждинскую улицу:

Наташка считала мое поведение снобизмом. Но однажды я засекла ее на использовании моего приема. И с тех пор упреки в снобизме перестали поступать в мой адрес. Кстати, Натка после случившегося со мной вот уже несколько дней не дает о себе знать. Я надеюсь, что она удавилась сознанием своей вины передо мной. Но видеть ее желания у меня не было. И, в общем, появляться ей сейчас передо мной было бы небезопасно. Я бы запросто могла ее убить. Несмотря на наши родственные чувства.