Проигранное время (СИ)

— А, это ты, — и назвала меня по имени. До меня дошло, что она не различает нас по голосам. Зачем же она спрашивает «кто там», когда мы возвращаемся?

Мы жили в комнате, просторной и теплой, с деревянными крашеными полами, а бабушка жила в кухне, там земляной пол. Потолок в доме был невысокий. Когда мы приходили рано, бабушка что-нибудь делала: выгребала золу из печи или несла дрова; или сидела на стуле — вроде дремала. Она никогда не отдыхала, лежа на кровати, только когда заболела. Мы ей ничем не помогали до тех пор, пока она не заболела. А когда заболела, протопили в хате, принесли дров, угля — «семечек». До этого мы ничего не видели. Только после начали помогать. Зима была жесткая, пока угля наковыряешь, пальцев не чувствуешь от холода. Все бабушка делала одна. Уголь таскала каждый день. Дрова, уголь, печка… старость. Бабушка кормила нас борщом и еще чем-то, всегда вкусным, но она плохо видела, и иногда в тарелке плавала муха. Мы муху вон, и вперед. Только один раз еда была невкусной, но мы поели, чтоб не обижать ее. Шут очень не хотел есть, но я заставил его, хоть и с большим трудом, и потом нам было плохо.

Когда пришла весна, бабушка совсем выздоровела, и Шут, молодчина, не ходил на занятия, а разбивал ящики, которые привезли ей. Бабушка, наверное, радовалась, что будет много дров. Солнце пригревало, и кот грелся на солнце, и шерсть у него была теплой.

А зимой мороз щипал за уши и пальцы, и бабушка — кто мы ей — ковыряла уголь, и руки у нее были старые, и этими старыми руками она ковыряла уголь, чтобы нам было тепло, а потом готовила побольше еды, чтобы и нам хватило на ужин. Она кормила нас каждый вечер, а мы ничем ей не помогали. Мы не думали о ней, не думали о том, что она живет в доме одна, и почти никуда не ходит, и к ней почти никто не ходит. Один только раз она не ночевала дома — был какой-то божественный праздник — блеск в глазах, необычная одежда, и миллион наказов. «Главное — дверь на запор». Мы не знали, что бабушка живет в своем доме, среди дров, угля и нескольких кур, и что это — ее мир. «Вон видишь — курица красная — это драчунья, и всегда лучший кусок отхватит», мы не знали, что это ее мир — узкий-узкий мир, «вот крыльцо с подгнившей доской, но до смерти ее, наверно, хватит, и кот стал ленивый, мышей не ловит, а, может, старый стал, старому и есть меньше надо, вот те кусочек сала, ешь на, лентяй», мы не знали, что это ее мир, где есть зима и есть весна, где зимой надо делать то-то и то-то, а весной то-то и то-то. Мы не знали, что она пронесла доброту через все свои годы, как полное ведро угля — «семечек», трудно нести полное ведро, а два раза идти — очень холодно.

— По скольку Вы с нас возьмете? — спрашивали мы ее, когда искали квартиру, внутри в то время было пусто, как зимой в белом поле, ровно покрытом снегом.

— Двадцать пять рублей.

— За двоих? — переспросил Шут.

— За двоих, — ответила она. Один раз в неделю у нас была военная подготовка, и надо было просыпаться в пять утра. Мы просили ее разбудить нас в пять, и она будила нас в четвертом часу.

— Пора, ребята, опоздаете. Может, она думала, что у нас праздник. Мы включали свет, смотрели на часы и снова укладывались. Хоть полчасика еще поспать. А минут через пять бабушка громче:

— Пора, ребята. Тогда Шут вставал и одевался. Он не торопился. Времени было много.

Этой зимой было не только тепло, но и не голодно, потому что Шут в карты играл мало, чаще сидел дома, вернее, лежал на кровати и читал одну и ту же толстую книгу без обложек, без начала и без конца. Не играл он потому, что у него не было денег, стипендию он не получал, а родители об этом не знали. Я тоже не получал стипендию. Мои родители об этом тоже не догадывались. Этой зимой, хоть и было все неплохо, мы не могли играть так же легко, как раньше: проиграешь — останешься без куска хлеба. Игра стала напряженнее — рисковать было нельзя.

— Сходи, — говорил Шут, — поиграй. Есть скоро захочется.

— Нечем расплачиваться, — говорил я ему, хотя он и так знал.

— Вечер еще нескоро, — говорил он, имея в виду ужин бабушки, — а потом опять утро придет, — рассуждал он.

Я собирался и ехал в общежитие — на заработки. На улице снег, светло, нигде никого нет, все заняты делами, ребята — на занятиях, всем — хорошо, а мне что-то не очень… В общежитии бездельников и жаждущих всегда найдешь, и маленькая коррида начинается. Тут уже вливаешься в общую жизнь, и грусть оставляет. Грусть остается за окном, там, где снег. Но туда можно и не смотреть. Теперь надо только крепче сидеть да не попасть быку на рога. В такой игре много не выиграешь, но и проиграть практически невозможно. Голова работает, как бетономешалка, — размеренно и правильно; и малейший просчет соперника — твой выигрыш. В душе — это на четверть ниже подбородка — тоже работа идет: как жернова трут муку; и мышцы рук в напряжении. Работает человек — добывает хлеб насущный. Всегда после такой игры, чаще одной — на вторую сил не хватает — я приносил домой рубль, два или три. Больше трех не приносил.

— Маловато, — говорил Шут про рубль. Два рубля приводили его в возбуждение, он вдохновлялся и мог даже что-нибудь сказать, ему не свойственное: творческий пыл на него находил. А когда я приносил трешку, мы клали ее посреди комнаты и танцевали вокруг нее, припрыгивали и притопывали, и улюлюкали, как истинно счастливые люди. Однажды за этим занятием нас застала бабушка:

— Что вы делаете, ребята?

— Мы веселимся, бабушка, — притух Шут.

Хотелось чего-то другого. Хотелось изменить существование. «С понедельника начнем…» — твердили мы иногда, и казалось, что начать новую жизнь так просто, как пересесть с одной телеги на другую, которая везет в обратную сторону. Дождемся понедельника, и все изменится. Начнем каждый день ходить на занятия, начнем еще что-то… Но мы не знали, что еще можно начать. Новая жизнь — она не начиналась. Шли дни, месяцы и, увы, годы. Мы начинали и начинали новую жизнь, и все заканчивалось в шашлычной за пивом; а потом все опять по-старому, по-прежнему. Если представить себе наш внутренний мир как колодец, то новая жизнь находилась на поверхности, а старая, которая не отпускала нас, глубоко внизу — прочно и почти вечно. Мы не замечали этого, а только чувствовали, и старой жизнью было пропитано все наше существо. Так бывает пропитана чернилами старая промокашка, которая служила для нескольких тетрадей.

— В «Пиво» пойдем, — натягивал на себя пиджачок Шут; а я за ним, и новая жизнь исчезала на глазах. Где она? Ищи ветра в поле.