Проигранное время (СИ)

— Слабак, — говорил он с той же старомодной, неискренней какой-то улыбкой, чем и портил все. На первый взгляд он был вроде и беззащитный, молчал все больше, если что и скажет, то неинтересное что-нибудь или нелепость какую: «Бред сонного ежика» или: «Кондово».

Выгнали Шурика внезапно. Мы и опомниться не успели. Никто не знал, за что. Наверно, за игру в карты на деньги, больше не за что. Он даже не курил. Как он высиживал в дыму сутками? Не человек, а робот. Один раз мы уже ходатайствовали группой перед деканатом, чтоб Шурика не исключали, и тогда его не выгнали. Но в этот раз мы походатайствовать не успели.

— Может, соберем собрание, бумагу напишем, — предложил Потап.

— Можно прямо здесь, — сказал Тазик. — Людей хватает. Кворум есть.

— Как мертвому припарка, — отмахнулся Шурик. — Уже поздно.

Шурик начал играть раньше нас. Уже первой зимой он стал грозой старшекурсников и в деканате числился не только как играющий студент, но и как разлагающий тип.

— Меня выгоняют за то, что я разлагаю молодежь, — грустно сказал он. Даже кистью перестал стучать.

— Шурик разлагает нас, — опять заулыбался Тазик, а Шут сделал такое выражение лица, что было видно: его больше разложить уже невозможно. Язык у него слегка вывалился, как у конченного.

Шурика было жалко, и мы играли, играли, играли, чтоб заиграть потерянного товарища.

— Сдавай, — говорил Потап.

— Картишки б новые купить, — бурчал Тазик.

— Прикупим, — говорил Шут. Мы играли, и время шло в одну сторону. Иногда, сталкиваясь с каким-нибудь раскладом, вспоминали Шурика.

— Корсикова здесь нет, — говорил Тазик. Но кто вспоминал его штаны, кто придурковатую ухмылку, а кто ремень, похожий на веревку. Шурика жалко не было. Нам некогда было жалеть, да и кисть у него была мощная.

Пить пиво мы начали зимой.

— Пойдем, — сказал Шут, — пивка попьем. Я подчинился ему быстро. Только внутри что-то щелкнуло, как клавишный выключатель.

— Праздник будет, — сказал Шут. Мы зашли в буфет, а дальше по проходу — столовая.

— По кружечке? — спросил меня Шут, и я кивнул.

— По кружке, — сказал он продавщице, и она налила по две неполных.

— Мы хотели по одной, — сказал Шут, но заплатил.

— Откуда я знаю, сколько вас там, алкоголиков.

— Пиво хорошее, — сказал Шут, — свежачок. Пиво пенилось.

— Оно пенится, — сказал я.

— Ничего, — улыбнулся Шут, — пена скоро сядет. Тем, кому трудно было стоять, разрешалось зайти в столовую и сесть с краю, поближе к буфету. В двух углах — с двух сторон двери — всегда было оживленно, как в театре. Мы с Шутом в театр не ходили. Я его раз повел, и то пришлось за ним следить. Он поступил как новичок, у которого душа не терпит нагрузки. Правда, Джульетта была чересчур резкая, и чувствовалось, что грубая, но можно было б и не выпивать. «Не забегаловка все-таки», — учил я Шута. «Я не вытерпел», — честно признался он, и поэтому я ему все простил.

В «Пиве» я был первый раз (не мимо «Пива», а в «Пиве»), и Шут решил блеснуть воспитанием.

— Садись, — сказал он мне. И поставил пиво. — Можно сделать так, — добавил он, и посыпал солью кромку кружки. Несколько крупинок упало в пиво.

— Ты его солишь, как суп.

— Кто как любит, — сказал он и потянул из кружки. — Вкусное пивко, — добавил он. — Вовремя мы пришли.

Я тоже попробовал. Пиво было горькое и скверное.

— Оно горькое.

— Это в первый раз, — сказал Шут. — Не спеши делать выводы.

Когда мы сели, из другого угла шумело. Люди шумели. А потом, когда мы выпили, шум как-то исчез. Даже Шута было не всегда слышно. Внутри стало покойно, и пело что-то лирическое.

— Надулся? — спросил Шут.

— Да.

— Пошли. Мы пошли, слегка пошатываясь и поторапливаясь от радости.

— Славное пивко, — сказал я сдуру. Шут что-то сопел про себя. Мы пришли домой, поспали часика два, а потом голова болела.

Пришлось играть в коридоре. Здесь самое неудобное место. Другие места сегодня заняли раньше нас. В коридоре тесновато, как в клетке, но ничего, играть можно. Сквознячок откуда-то тянет, кому-то жарко, в каких-то комнатах окна открыли, под одеялом-то оно ничего, не думают, наверно, что и в коридоре люди живут, а, поди, разберись, из-под какой двери сквознячок, разве что дверь распахнется.

Пас курил и окурки тушил о тыльную сторону руки. Мы его не трогали. Нам казалось, что он дурачится. Часть пятен на руке появилось недавно, другие уже исчезли. «Все затянутся», — думали мы. Мы старались не играть с ним, а когда он настаивал, то вели его пить пиво. Когда пили, он не делал глупостей. С ним теперь мы виделись чаще. Пивом он угощал щедрее, чем отдавал долги. Нам не казалось, что мы видим Паса слишком часто. Как только он уходил, мы сразу же забывали, что он был с нами. Притом иногда его очень подолгу не бывало, он появлялся в виде пещерного человека, и мы радовались ему, отправляли в душ, давали мыло, безопасную бритву и новое лезвие:

— Смотри, не порежься.

— Чирк по горлу, — радовался он. Из душевой он выходил почти человеком. А если его еще и накормить, то совсем хорошим становился. Особенно в то время, когда ел.