Прегрешение

Она бесцельно слонялась по улицам. Она была уверена, что с каждым новым шагом наделает еще больше ошибок, но не знала, как же ей себя вести. Она жалела, что нельзя посоветоваться с милой, доброй бабушкой. Уж верно, у бабушки оказалась бы в запасе подходящая к случаю присказка. Но бабушки давно не было на свете, и у Элизабет Бош мелькнула мысль, что, может, не так уж и плохо уйти вслед за бабкой. Мир и без нее прекрасно обойдется.

На Якоба Алена напала странная болтливость. Так, во всяком случае, расценивали эту перемену его товарищи в порту. Он, правда, и всегда был какой-то странный. Они никак не могли понять, с чего это Якоба вдруг потянуло на политику, его, который отродясь ничем не интересовался, кроме почтовых марок да небольшого участка на берегу Эльбы. Теперь же его просто распирало от слов, плотина молчания была прорвана. В утренний перерыв, в обеденный перерыв, на профсоюзном собрании. Смешно было глядеть со стороны, как он горячился, выступая за мир и осуждая все и всяческие агрессии. Ведь от этого всегда страдает «маленький человек». А он, Якоб, в конце концов, имеет право на кусочек счастья, который не сможет отобрать у него никто из начальства. Вот как обстоят дела, и вот за что надо бороться. Подобные речи в его устах вызывали улыбку даже у тех, кто был с ним согласен. Уж не перекинулся ли он к коммунистам, как-то спросили у него, и Якоб ответил: «А почему бы и нет?»

Брат по-прежнему наседал на него, уговаривал продать домик на берегу Эльбы и вложить вырученные деньги в его дело, в автопокрышки. Сообща они смогут основать большое предприятие. В свое время Якоб отверг предложение брата как совершенно неприемлемое. Теперь же он вызвал маклера, чтобы расспросить о предположительной стоимости участка и дома. Маклер перво-наперво сказал ему, что ценность представляет сам участок на берегу, а не домик. Любой покупатель его снесет. Конечно, он сейчас не может назвать окончательную сумму, но если дело сладится, Якоб не будет знать забот до конца своих дней. Якоб сказал, что ему надо все тщательно продумать. Когда он представлял себе, что ему придется жить вдали от моря, в буроугольном районе либо среди высотных домов Западного Берлина, на ум сразу же приходило множество доводов, почему не стоит опрометчиво действовать. Да и куда спешить?

«Я приеду, вот увидишь, я приеду».

Вот что она ему крикнула в последнюю минуту, когда на переходе уже проверили его паспорт. А ведь он-то, оборачиваясь к ней, как раз подумал, что так оно и есть, что бывают на свете люди, про которых счастье не писано. Больше к этому добавить нечего. Каждый живет там, где живет, может, она и права. И вдруг — надежда. А там уж, верно, найдется какой-нибудь способ, чтобы она могла регулярно встречаться с детьми. Только пусть сразу обращается в Берлин, а не карабкается по ступенькам от одной инстанции к другой. Не то ее заявление застрянет на каком-нибудь этапе, и про него все забудут. А он готов сделать все, чего она потребует: вступить в партию зеленых — пожалуйста, к коммунистам — пожалуйста. Ему все равно. Пусть она упомянет в своем заявлении, что он — из левых. Такие советы давал ей Якоб в своих письмах, но Элизабет не отвечала, и Якоб почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Он злился на Элизабет, но и тосковал по ней. Ему все обрыдло — порт, дом, река.

Он был готов все продать, готов — и не готов. То он хотел переехать в деревню, то его охватывал страх перед таким шагом.

«Я приеду, вот увидишь, я приеду».

Он судорожно цеплялся за эти слова. Он заказал в стекольной мастерской новые рамы, больше старых. Чтобы в комнатах стало светлей, чтоб они не были такими темными, как та комната на заднем дворе, в Берлине.

Ханс Бош вернулся из Берлина домой. Наконец-то они приняли решение: не Стокгольм, не Хельсинки, не Лондон, а Дамаск. Регина сможет там работать в школе при посольстве. В том же комплексе расположен и детский сад, для Пабло. А первые месяцы, пока не кончатся все хлопоты с переездом, малыш пусть поживет у матери в деревне, она будет только рада.

— Наконец-то, — сказал Ханс и достал из портфеля бутылку вина, которую купил в магазине «Деликатесы», — наконец-то.

Он обнял Регину, поцеловал ее, она давно уже не видела его таким веселым, он подбежал к постельке малыша, поднял его, спящего, на руки. Его даже не смутило, что Пабло начал реветь.

— Ты полетишь в Дамаск, — кричал Ханс, — ты у нас полетишь в Дамаск!

Он подбрасывал мальчика в воздух и ловил его. Регине с большим трудом удалось успокоить Пабло, а Ханса спросила, уж не спятил ли он, раз может так пугать ребенка. И все же она была счастлива, потому что счастлив был ее муж. Он сегодня выглядел совсем не так, как последнее время, он освободился от гнета, который грозил раздавить его. Хорошо на какое-то время уехать отсюда, подумала она. Не важно куда, лишь бы уехать. Изо дня в день одно и то же, одно и то же, от этого можно сойти с ума. «Наконец-то» — такое привычное слово. Детский дом, интернат при школе, общежитие при университете, и потом наконец-то собственный дом, муж, ребенок. В ней до сих пор жил страх, что у нее могут снова все отнять. Может быть, именно этот страх побуждал ее неотступно наблюдать за Хансом: насколько он соответствует тому представлению о нем и об их браке, которое у нее сложилось. Нетрудно догадаться, что он не соответствовал ее представлениям, как, впрочем, и она его. «А у тебя начинает расти животик», — однажды заметила она, и он сразу понял, что она хочет сказать: «Ты исписался, мой дорогой. То, что ты пишешь теперь, никто не станет читать». Разыгралась отвратительная сцена. От их крика проснулся и заревел Пабло. С того дня они оба старались не ссориться при нем. Но из-за необходимости что-то замалчивать росло отчуждение. А теперь вот Сирия. Наконец-то.

Регина зажгла свечи, Ханс откупорил бутылочку бордо, и они выпили за Дамаск, за то время, которое всецело будет принадлежать им, их любви, их работе, их взаимопониманию. Регина на мгновение вспомнила свекровь и мужчину из Гамбурга, про которого та ей рассказала. Но она отогнала это воспоминание. Теперь все будет хорошо. Наконец-то.

Элизабет Бош и в эту ночь почти не сомкнула глаз. Ей снились какие-то нелепые сны. Облако упало на нее и не давало дышать. Якоб Ален в свое время рассказывал ей свой сон, а теперь, наверное, она просто внушила себе, что видела точно такой же. Она верила в знаки, которые подает некая сила. Когда умерла бабушка, с полки упала тарелка, а когда в шахте завалило мужа, остановились часы. И пусть другие подыскивали трезвые объяснения — тарелку-де ненадежно поставили, а часы позабыли завести, — для нее в этих случайных совпадениях таилась глубинная связь, а умные головы, в конце концов, не так уж и умны, чтобы докопаться до всех истин. В том, что она увидела точно такой же сон, как и человек, который живет за сотни километров от нее, она находила скрытый смысл. Она вспомнила про письмо, которое спрятала не прочитав. Она достала его и невольно рассмеялась: Якоб Ален — коммунист, и все ради того, чтобы залучить ее в Гамбург. Ох, уж этот Якоб с изувеченной рукой и синими чайками.

«До чего же он глупый!»

Она сказала это не без грусти.

На другой день она с утра пораньше заявилась в совет и начала мыть окна. Раймельт полюбопытствовал, в чем дело и с какой это радости она ни свет ни заря пришла на работу. Элизабет пояснила, что качество угля становится все хуже, а потому и электростанция выбрасывает больше золы.

— Уголь все такой же, не лучше и не хуже, — отвечал на это бургомистр и уже не мешал ей работать.

Вдруг ни с того ни с сего она рассмеялась. Раймельт удивленно поднял глаза:

— Ты чего?

Она тоже поглядела на него и подумала: «Интересно, какое ты сделаешь лицо, если я скажу тебе, что хочу выйти за зеленого, за красного, за красно-зеленого».

— Вся эта беготня действует мне на нервы, — сказал он.