Вода камень точит

Миясэ смотрит на вазу из венецианского стекла с дешевыми искусственными цветами. В тусклом свете осевшая на них пыль кажется плесенью. Лет пять-шесть назад Миясэ не поверил бы, что Фуруя так заговорит. Окончив университет, он поступил в торговую компанию, откуда был командирован в Таиланд. Еще в университете у него родилась дочка от брака со студенткой младшего курса — они познакомились в кружке. Вернувшись из командировки, он обзавелся тремя любовницами. Несмотря на относительно молодой возраст, его волосы по-стариковски сильно напомажены и зачесаны назад. «Как дальше собираешься жить? Может, пойдешь к нам пиарить — все лучше, чем со зверюшками возиться», — сказал он однажды.

— Послушай, Фуруя… Ты тут на современные нравы сетовал, а вот за моими мозгами-то охотятся.

Фуруя от изумления выпучил глаза и отставил свой стакан. «За мозгами охотятся», — только и смог повторить он. Сидящий напротив пожилой мужчина с нескрываемой улыбкой тянется к вазочке с орешками. «Это как раз у меня с головой не в порядке», — думает Миясэ про себя и чувствует, как краснеют кончики его ушей. Какой нормальный человек будет заниматься онанизмом, только начав совместную жизнь?

— И что же это за редкостная фирма? А?

— Газета «Свастика».

— «Свастика»? — Подняв руки, Фуруя картинно откидывается назад. Сейчас такая рисовка ему уже не к лицу. Разве что фраппировать молоденьких хостесс.

Эта газета публикует некрологи, гребет деньги лопатой от буддийских и синтоистских храмов, из больниц, похоронных агентств, с кладбищ.

— Ну и что?

Стакан замер в руке Фуруя, он дернул бровью, скривил лицо. На вид ему было теперь далеко за тридцать. Поглядывая то на лицо молодого, но уже умудренного жизнью товарища, то на его легкомысленный галстук с лошадками, Миясэ продолжил рассказ о своих проблемах.

— Ну вот, когда я бываю в типографии, то в корректорской иногда встречаюсь с одним темным типом, редактором той газеты. Он-то меня и переманивает, обещает платить пятьсот тысяч, вроде не болтун.

— Ну и что?

Фуруя держал стакан, оставаясь в той же позе, с тем же выражением лица. В лучах подсветки искусственных цветов плавала пыль и клубы дыма от сигареты Миясэ.

— Что, ну и что?

— Будешь менять работу?

— Нет… наверное, не буду…

Фуруя разочарованно вздохнул, закрыл глаза и прислонил стакан виски краешком к толстой щеке.

— Я тебя не понимаю. В кои-то веки хорошее предложение, а ты ломаешься. И Тамаки будет рада.

Миясэ отвел от собеседника глаза и одним махом допил содержимое стакана. Фуруя напомнил ему о любимой, и Миясэ до боли захотелось услышать ее голос. «Вот бы всю жизнь, не расставаясь, ничего не предпринимая, пробыть с ней вдвоем в доме на Готанде, в глухом переулке», — подумал он.

— Нет, она не будет рада…

Лучше уж работать в газете «Свастика», чем собирать материалы о животных за гроши, поверь мне!

Удивившись категоричности тона Фуруя, Миясэ повернулся к нему вполоборота и оперся локтем на стойку. Бросив быстрый взгляд на Миясэ, тот подлил свое виски на остатки тающего в его стакане льда.

— Почему ты так думаешь?

— Все дело в деньгах, вся жизнь в них. Ну, скажи мне, что в этой жизни важнее денег? Я лично не знаю… Вот разве что любовь. Однако если даже она и существует, для женщин это пустой звук…

Глаза Фуруя удаляются, сливаясь в одну точку. «Можно мне?» слышится издалека, и Миясэ протягивает пачку сигарет. Сделав две-три затяжки, Фуруя тушит окурок о края стеклянной пепельницы. Поднявшийся дымок в луче подсветки переносит Миясэ на кухню, где такой же дымок струился под лампой дневного света.

— Извини, Фуруя… — говорит Миясэ, поворачиваясь на своем стуле у стойки. Хозяйка потянулась было за горячей салфеткой, но он остановил ее, жестом показав, что нужен телефон.

Ему вдруг очень захотелось услышать голос Тамаки. Стоило Фуруя упомянуть ее имя, как он подумал о ней как о необычно хрупкой женщине. Может быть, она ведет себя по-детски наивно, но он чувствовал себя заложником любви к ней. Подойдя к серому телефону около двери, Миясэ набрал номер ее квартиры на Футако-Тамагава. Десять гудков длятся целую вечность, наконец слышится ее сонный голос.

— Привет! Я сейчас как раз нашел распорядителя на банкете…

Вдруг она перебивает его:

— Я… тут немного подумала… Завтра на неделю поеду к родителям в Кобе.

Миясэ не успел прийти в себя от этих слов, как разговор прервался.

— Умер? Точно умер? Кто умер? Начальник отдела информации Арима? Так, на первой полосе на пять колонок помещаем извещение, вторую забейте некрологом и сведениями о покойнике. Помер все-таки Арима… Ладно, Тиба! Когда определятся с заупокойной службой и местом похорон, сразу звони. Статья?

Уже три месяца назад написана. Даже с фотографией, там на полке лежит. Вот так-то…

Каждый раз, когда на четвертом этаже в корректорской типографии «Тайё» раздавался адресованный Савамуре звонок и он начинал орать в трубку, Миясэ охватывало раздражение.

Сбоку ему хорошо виден блеск глаз Савамуры, обычно скрытых темными очками.

Как всегда в таких случаях, Савамура был крайне возбужден. Он смеялся во все горло, блестя зубными коронками, и потирал кончик носа большим и указательным пальцами. Наверное, он сам не замечал этой своей привычки. Он был откровенно рад и воодушевлен.

— Ладно. Теперь слушай, сейчас самое главное — извиниться как следует перед нашими прежними клиентами: перед ритуальным агентством, перед храмом — за то что сняли их рекламу. Придумай что-нибудь!

Разговаривая по телефону, он мял разбросанные на столе гранки и кидал их на пол. В корректорской было принято бросать на пол использованные гранки, но мало кто делал это так эффектно, размашисто, как Савамура. Гранки в его руках становились летающими дисками «фрисби».

Если так суетится обычно невозмутимый Савамура, понятно, что умер какой-то большой человек. Одна гранка газеты «Мёдзё» упала прямо под ноги Миясэ. Это, наверное, первая полоса с извещением о смерти человека — «национального сокровища», набранным крупными иероглифами — в три раза больше обычных. Ее-то и решено полностью заменить на сообщение о кончине еще более выдающейся личности.

Расставив локти на столе, с сигаретой во рту Миясэ сонно смотрит в сторону стола газеты «Оясиро».

— Причину смерти укажем — «сердечная недостаточность». Договорились?

За каналом виднеется подъемный кран, работающий на комбинате, он кажется почти неподвижным. Его наклонный силуэт режет окно на три части, Миясэ закуривает, близкое пламя одноразовой зажигалки чуть ли не обжигает кончик носа.

Когда из бара «Наполеон» Миясэ позвонил Тамаки и услышал от нее, что она собирается поехать на неделю к родителям в Кобе, очертания окружающих его предметов вдруг стали резкими, каждая сценка в баре отчетливо отпечатывалась в памяти. Ему показалось, что огромное плоское лезвие разрезает его хмельную голову пополам. Словно холодный металл прикасается к его разгоряченному мозгу.

Все вокруг изменилось до неузнаваемости, из телефонной трубки раздавались лишь короткие гудки. «Бросила трубку!» — возмущенно пробормотал Миясэ себе под нос.

— Она едет для свадебных приготовлений, а не для того, чтобы заставлять тебя заниматься онанизмом, — полушутя, заплетающимся языком произнес Фуруя, пытаясь утешить собутыльника. Но Миясэ ничего не видел и не слышал.

Пронзал один-единственный вопрос: «Что ты собираешься делать в Кобе, у родителей?» Он сразу же собрался перезвонить ей, но, представив одинокие звонки, раздающиеся у нее в комнате, уныло вернулся на свое место. Ведь это означало бы его поражение.

Вдруг перед его мысленным взором возникла та женщина с агатовым педикюром. Оказавшись в постели в какой-то незнакомой комнате, она принялась заигрывать с неизвестным мужчиной. Тамаки никогда не красила ногти в агатовый цвет, почему же от простыней пахнет ее духами, на подушке извиваются ее длинные волосы. Почувствовав нестерпимый запах носков того мужчины, Миясэ выбежал в туалет, и его вывернуло наизнанку.