Кот в сапогах

— Я жду вас в столовой, присоединяйтесь.

— Вы собираетесь в Тюильри? — осведомилась Розали. — Да? В один прекрасный день вы таки своего добьетесь: вас убьют. А как же я? Что тогда со мной станется? Эгоисты!

— Санкюлоты! Они у порога!

Чрезвычайно всполошенный депутат (перо на его шляпе заметно тряслось) взывал так к своим коллегам, собравшимся на очередное заседание в длинной зале Конвента, где сейчас все кипело. Некоторые вскакивали с мест, устремлялись в дворцовые прихожие, где шумно толпились привратники и мюскадены, готовые оборонять это собрание, воспринимавшее их как род ополчения. Здесь Делормель столкнулся с Сент-Обеном, которого только что привез в своем кабриолете. Сам народный представитель прицепил на трехцветный пояс, что сдавливал его желудок, пару пистолетов, что до юноши, черная повязка на левом глазу придавала ему некоторое сходство с корсаром, на нем был красновато-бурый редингот, по части экстравагантности уступавший вчерашнему, ныне разодранному в клочья, и плоская широкополая шляпа; вместо трости он вооружился кучерским хлыстом. Делормель не стал задерживаться подле него, а вышел из дворца и вместе с другими депутатами направился к решетчатой ограде, недавно привезенной из Рамбуйе и теперь разделяющей надвое площадь Карусели. В центральной кордегардии — павильоне с куполом — несли стражу карабинеры, а рядом бдил нищенски оборванный драгунский полк.

Бунтовщики должны были появиться напротив, перед обшарпанным фасадом Лувра, где водостоки изрыгали мутную жижу; скульптур было зачастую не видно за кирпичными каминными трубами, хижинами, дощатыми домишками, что лепились к стенам. Еще со времен Генриха IV в галереях Лувра толпились художники, промышлявшие продажей своих творений, на террасах там и тут ютились курятники, на веревках, протянутых между окон с выбитыми стеклами, сушилось белье.

Пока никого было не видно.

Но вот Делормель уловил глухой отдаленный шум — топот тысяч сабо, колотящих по мостовой, нарастающий грозный гул голосов, чью ярость он ощутил прежде, чем смог разобрать хотя бы слово. Но вскоре он понял, что скандировали колонны, со всех концов напирающие на Тюильри: «Долой Конвент! Хлеба!» Вдруг депутат увидел, что в окошках Лувра и на улице Орти высыпало множество народу — первые ряды этой ожесточенной массы.

— Женщины…

На площадь Карусели хлынули тысячи женщин, простоволосых или в красных колпаках; в мгновение ока их толпа затопила все пространство, становясь с каждой минутой теснее, так как непрестанно подходили новые. Они грозили кулаками, испускали дикие вопли. Подступили к самой решетке, заводилы уже пытались забраться на нее. Они явились из предместий, мобилизуя по дороге женщин из всех кварталов, через которые шли, — были здесь жены лавочников, бросившие свои опустелые прилавки, пылкие натуры и обозленные неудачницы, хилые заморыши с пустым брюхом, матери с истощенными детьми, замарашки, машущие пиками и вилами. Ограда, вне всякого сомнения, вот-вот рухнет под этим натиском. Указывая на Делормеля и прочих ошарашенных депутатов, застывших посреди двора, одна из мегер крикнула:

— Вот они, мошенники, сволочи, из-за которых мы голодаем!

— Какие жирные! — подхватила другая.

Тут, приметив мюскаденов, которые рискнули появиться на верхних ступенях дворцового крыльца, первая фурия заорала снова:

— Долой молокососов Фрерона!

— Нынче вечером их красивые рубашечки станут нашими! — подбодрила своих товарок неистовая рыжая ведьма.

— А их головы будут славно смотреться на пиках!

Когда группа депутатов, высланных для наблюдения за происходящим, повернула вспять и двинулась к Тюильри, Делормель, шедший последним, на миг приостановился, поравнявшись с невозмутимыми драгунами. Он обратился к их капитану:

— Постарайтесь не допустить, чтобы эта толпа проникла за ограду.

— Там увидим, — обронил офицер.

— Что это ты собираешься увидеть?

— Нельзя палить куда попало, они же нас в порошок сотрут, эти несчастные. И потом, гражданин народный представитель, между нами будь сказано, они хотят есть.

— Увы! Я это понимаю…

— Понимать мало. Мы тоже голодны, мои люди и я, у нас второй день маковой росинки во рту не было.

— Я позабочусь об этом, капитан.

— Есть смысл поторопиться, гражданин.

Вслед за своими товарищами Делормель, весьма озабоченный, взошел на крыльцо. Он не доверял этим драгунам. Они выходцы из пригорода, в прошлом волонтеры то ли Рейнской армии, то ли войск, стоявших у Самбр-и-Мёз, они противостояли контрреволюционной европейской коалиции, их не было в Париже во время Террора, они его не пережили и считают теперь, что все это было необходимо, дабы задушить предателей, стремившихся отдать родину во власть чужеземцев и роялистов. Они любили Марата, они читали «Папашу Дюшена», газету этого мерзавца Эбера. Кому они будут повиноваться — Конвенту или черни? Народный представитель издали еще раз посмотрел на драгун: их сабли оставались в ножнах. Что, если они стакнутся с мятежниками?

Крики не умолкали, к ним присоединился грохот барабанов. Там, за толпой женщин, Делормель увидел ополченцев из народных секций, они, впрягшись в пушки вместо лошадей, тащили их за собой.

Едва перевалило за полдень, как решетчатая ограда рухнула. Тюильри тотчас заполонили женщины, рабочие, секционеры из предместий. И все они, впервые в жизни переступившие порог этого дворца, не тратя времени на любование позолотой, люстрами, коврами, которые безжалостно топтали, на бегу сбивались в плотные кучки и, пользуясь своей многочисленностью, проникали во все закоулки. Они горланили, толкались, угрожали, братались, смешивались с буржуа из парижских секций, с солдатами, которых они обступили кругом, и те потонули в их потоке. Вскоре уже было не отличить осажденных от осаждающих. Национальные гвардейцы из благополучных кварталов и из предместий носили одинаковую форму, более или менее придерживаясь устава: у синих егерей были зеленые эполеты, у пехотинцев красные подкладки. Неразбериха вышла полнейшая. Какой-то генерал, уже лишенный головного убора, скатившись кубарем с главной лестницы, исчез в этой массе. Верзила Дюпертуа, без которого вторжение не обошлось, дыша ему прямо в лицо, брякнул:

— Знатная у тебя сабля.

— Слишком острая, — поддержал дылда в красном колпаке. — Порезаться можешь.

В этом буйном водовороте мужчин и женщин Дюпертуа вытащил у генерала саблю, второй сдернул с него поясной ремень, третий стянул носовой платок, какой-то мальчишка стибрил бумажник, а злополучный воин, оглушенный, полузадохшийся, в такой давке не смог, бедняга, дать должный отпор — развернуться-то негде. Феро, депутат от Пиренеев, проносимый мимо этой толпой, сквозь которую насилу пробился, хотел ему помочь:

— Оставьте генерала Фокса в покое!

— Это что еще за кобель? — вопросил Дюпертуа в пространство.

— Феро! — заверещала табачная торговка, обычно предлагавшая свой товар в главном вестибюле дворца.

— Фрерон? — прорычал Дюпертуа. — Предводитель пудреных сопляков?

В силу такого недоразумения Дюпертуа вырвал у какого-то буржуа заряженный пистолет и выпустил пулю в горло Феро. Толпа, посторонившись, предоставила депутату свободное место, чтобы рухнуть к подножию мраморной лестницы. Сбежав по ступеням в окружении целого батальона своих приятелей-якобинцев, Дюпертуа склонился над трупом и, по-мясницки крякнув, перерубил краденой саблей его шею. Схватил голову за длинные волосы и поднял. Кровь потекла по его рукаву, и он покатился со смеху:

— Робеспьер, ты отомщен!

— Пику! Дайте ему пику!

Какая-то гарпия протянула ему свою, и Дюпертуа насадил на нее голову Феро, чтобы все видели. Раздались рукоплескания и крики ужаса, потом за слесарем потянулась импровизированная процессия, а он, потрясая своим отвратительным трофеем, как знаменем, заставлял толпу расступаться. Так он прошел через весь главный вестибюль. Оказавшись перед зеленой суконной портьерой, прикрывающей вход в залу заседаний, Дюпертуа обернулся: