Бульвар Постышева

— Или в дом.

— …Или в дом. И пока сам этот дом, эти дома или огни (если ночью) не увидишь, так и сидишь, сжавшись, молишься и в окно пялишься, шея затекает. А если ещё и не у окна сидишь, так соседка обязательно наклоняется туда же, куда и ты. И ты смотришь постоянно через неё, меняя положение, а она все равно откидывается назад и опять все загораживает, сволочь такая. Пока дома не увидишь и трясет — хреново. А потом ждешь, как он землю будет касаться. И молишься.

— Да, садиться в таких условиях, действительно, хреново. Я тоже этого не люблю. А я вот один раз взлетал из Москвы, вот там точно было хреново, хуже, чем садиться. Это я про дом вспомнил. В октябре это, по-моему, было. Ну, да, где-то в октябре — в Москве климат другой. Короче ночь уже, ну темно уже, хотя часов девять или десять, но темно, садят нас в самолет. Другие рейсы обратно везут, откладывают, а нас — в самолет. Тоже, вроде, ничего — сидеть в порту радости мало, но когда к самолету подвезли, мало не показалось. Пурга метет! Снег! Липкий, как в Москве бывает, заметает всё: полосу заметает, и самолет заметает. А нас у трапа держат, посадочные талоны проверяют, мы все злые и в самолет залазим мокрые и в снегу. Слякоть в салоне, вонь от мокрого пиджака и пота, но всё равно расселись и сидим. Сидим, чего-то, сидим и вдруг чувствуем, что по самолету какая-то струя бьёт. Что такое?! Стюардесса говори, это нас такой специально жидкостью поливают, чтобы снег к самолету не прилипал. В окно поглядели — точно, стоит машина-водовозка, и мужик залез и сверху из шланга поливает. Одну сторону хорошо проливает, на другую через самолет пытается струю подать. А ему, видимо, другой мужик с той стороны подсказывает: видно, что он с кем-то там переговаривается. Точнее, тоже орет — снег же и пурга. Короче, пролил он, и поехали мы на полосу, на взлет. Я смотрю, а полоса-то вся белая, в снегу. И, как пить дать, наверное, скользкая. Как он разбегаться будет? Лучше бы уж отложили. Но не тут-то было, он, как заревет, рванулся и побежал. А стюардессы тоже сели и пристегнулись. Так их вообще во время взлета не видишь, а тут, как специально, напротив сели и пристегнулись. И бледные какие-то сидят. Не по себе стало. А самолет, раз, и оторвался и пошел набирать высоту, а турбины орут, как бешенные, тянут, тянут…и вдруг, хоп, тишина, и мы валимся на правый бок. Всё. Ничего не сделаешь. Задохнулся я. Чувствую — в сиденье вжало. В свободном полете падаем. Как на американских горках — падаешь и всё. Но там-то знаешь, что потом подъем будет, просто падать неприятно и дух захватывает, а тут всё — падаешь и всё! Я мысленно прикидываю, сколько мы уже успели набрать, где находятся дома, на которые мы валимся. А там же высотки. Думаю, как сейчас крыша этой высотки проломает фюзеляж, в каком месте? Успею я её увидеть или сразу шторки упадут? Лучше пусть сразу, чтобы ничего не почувствовал, а то ещё обрежет напополам, а я ещё падаю, а уже мучаюсь от боли. Или хуже того, только ноги оборвет — боль нестерпимая, кости торчат, а ты ещё падаешь, и выхода нет — всё равно конец. Но тут он вдруг как опять заревел и попер, попер вверх, попер вверх, выправляться стал и, слава Богу, выпрямился, и пошел набирать высоту. И набрал. И трясти перестало. А потом табло отключили и стюардессы отстегнулись. А мужики ломанулись в туалет курить. Эти орут: курить на борту запрещено. А им в ответ орут, что с таким взлетом идут они на хер. Короче, пока все успокоились, ещё много времени прошло. И все напились, всё, что было в авиамагазине — всю водку и всё остальное, выпили. Я тоже напился коньяку. И курил в туалете. Пьяный в дрызь домой прилетел. Вот тебе и полили машину, козлы! С одной стороны. Как раз правый борт-то он и не пролил, как следует, урод!

— Да! Неприятная история. — ….. — Стюардессы — особенно раздражают! Вот всегда же в самолете на стюардесс смотришь. И они всегда это знают. И всегда среди стюардесс есть одна, которая особо привлекает внимание. Она это знает, поэтому ведет себя, как выдерга. Тени чуть подмазаны по краю век. Тени голубые, красивые, но она даже не смотрит на тебя. Наверное, потому что, на неё все пялятся. А она в синей жилетке, такая, в белой блузке и в розовом мужском галстуке. А грудь-то маловата! Во! Хоть этим её подцепить…

— А я помню, у нас в салоне была такая стройная вся, загорелая в конце лета, с хорошим макияжем и в золотых очках. Тонкие такие душки. Да! Она была хороша в своей фирменной форме. Я ещё тогда подумал, какая у них хорошая «роба». Но вот что больше запомнилось, и почему я это сейчас вспомнил, так это её заколка. Девка такая классная, а на затылке у неё заколка виде морской звезды. И она так прицеплена, что кажется, это кто-то её за шею сзади взял. И это возбуждало. И самое хреновое, что в самолете, когда все чувства и так обострены, ты чётко представляешь, что ведь её действительно, время от времени, кто-то вот так сзади берет за шею, за затылок и притягивает к себе чуть ниже ремня, а сам в это время, наверное, ещё, сволочь, и покуривает. Бляха-муха, такая деваха, а обидно, что не ты…

— Хым, отличное наблюдение! Я тоже всё примечаю, когда чувства обострены. Ещё и перед вылетом это начинается. Но пытаюсь это делать перед вылетом по поэтичней, что ли. Настроение-то хорошее, скоро буду далеко где-то от дома (если Бог даст), и там есть кой-какие дела… Ну, не важно. Вот помню как-то в ожидании посадки на самолет, я зашел в кафе международного аэропорта. Было серое утро. Это я по поэтичнее, чтобы ты понял, как я это чувствовал. Ну, значит, ранее, весеннее, немного прохладное серое утро. Небольшое, но уютное кафе, легкая музыка. Подсвеченные дорогие напитки на полке за спиной барменши — симпатичная такая молодая женщина в свежей белой кофточке, с хорошей прической и макияжем. Несколько иностранцев за разными столиками пьют ароматное кофе и читают свои иностранные газеты. Итальянка чему-то учит своего маленького ребёнка. Немцы чего-то, как обычно, записывают, сверяясь с картой. Англичане, как я уже сказал, пьют кофе и читают газеты. Я тоже пью кофе, немного волнуюсь о предстоящем полете, как это всегда бывает перед посадкой в самолет, и пытаюсь запомнить все, что происходит здесь, потому что вечером, если Бог даст, я буду уже совсем в другом месте, за тысячи километров, и больше никогда не повториться это утро. Всё так утрене, немного лениво, немного тускло, потому что свет немного притушен, тихо так льется музыка, аромат кофе и коньяка (я коньяк добавил в кофе), красота… И тут открывается стеклянная дверь, заходит толстая баба в синем рабочем халате, наверное, уборщица, сильно шлепает по полу ботинками, и громко говорит барменше: «У Вас так вкусно пахнет… семечками»… Представляешь, семечками?! Ну, чем угодно здесь могло пахнуть, чем угодно, но только не семечками! А вот ей семечки показались, и всё тут! Да ещё и паузу сделала, прежде чем произнести эти слова. «Семечками»! Я сам не знаю почему, но непроизвольно засмеялся, допил свой коньяк с кофе, развалился на кресле и закурил — всё не так уж плохо, раз такое дело, — долетим!

— Да, такие мелочи о многом говорят. Я помню, как-то мужика одного затупил в самолете. Сижу, скучаю, высчитываю, сколько нам ещё лететь осталось. Делать-то нечего, вот и пялишься постоянно на часы, высчитываешь. Прикидываю, значить, что пролетели мы уже два часа сорок пять минут, а до Москвы нам лететь, как сказал пилот, пять тридцать. Записал на журнале со сканвордами «Два сорок пять». Значить лететь ещё столько же. И, видимо, прошептал: «Так, два сорок пять плюс два сорок пять это…» А рядом мужик сидит, сосед: «Четыре девяносто!» — говорит. Я поворачиваюсь к нему, а он такое чмо — всю дорогу хотел со мной о чем-то поговорить. Ну, интеллигент такой из деревни, как у Шукшина, в пошарпаном пиджачке и полосатой рубахе с китайским галстуком и пахнет от него рыбным ножом. Всё о политике и местном самоуправлении меня развести пытался, а я всю дорогу молчал и старался не реагировать, а то потом вообще достанет. В общем, я поворачиваюсь к нему и говорю: