Дитя волн

По тропе посреди пустынной пампы идет одинокий человек, его плечи оттягивают две дорожные сумки, в руке – чемоданчик. В безмерности окружающего пространства черты его лица как бы стерты, но все равно видно, что человек этот – с Ближнего Востока и он совсем недавно покинул свою страну: время от времени путник оборачивается, словно его преследуют. Маленькая самодельная курительная трубка создает вокруг него атмосферу дружелюбия и уюта, словно он несет с собой крохотный невидимый домик, – впрочем, хрупкость этого сооружения совершенно очевидна.

Ему рассказывали, что, пройдя много миль, он найдет ранчо, и путник с самого утра стремится к горизонту, не глядя по сторонам. Под его ногами – бесчисленные следы. Он узнает отпечатки: вот здесь тащились быки, здесь прошла отара овец, а здесь – промчался табун лошадей. Пустыня следов, застывший мир, итог былых движений, оцепененье смерти…

Так, от ранчо до ранчо, путник странствует уже много дней. По ночам спит где придется, лишь бы нашлось место, чтобы улечься и дать отдых телу после дня ходьбы. А когда путешественнику не спится, птицы, призванные охранять сон Земли, – совы, неясыти и другие, которых мы вовсе не знаем, потому что они гнездятся в самом небе, – отмеряют для него время с молчаливого согласия Луны.

На ранчо Сан-Тибурсио, куда направляется человек, в огромном сарае стригут овец. Животные опускают веки, ощущая холодное дыхание металла, а ножницы, дойдя до пушистого брюха, ускоряют бег, грозя задеть нежное вымя. Одна овца беспрестанно нюхает клок шерсти, который случайно оказался перед ее мордой. Все овечьи глаза кажутся стеклянными и совершенно одинаковыми – тревога, сковывающая напряженные тела животных, тоже для всех одна. Бродяга турок продолжает свой путь. В его поясе тщательно спрятаны карманные часы в никелированном корпусе. Нагревшиеся в дороге, они показывают пять часов, но путнику кажется, что уже гораздо позднее; он спешит, будто его давно ждут, даже выдвинули кресло для гостя на середину комнаты.

В сарае на ранчо Сан-Тибурсио продолжается стрижка. Хуан Печо, сидящий на корточках слева, должно быть, хозяин. Его нож, что висит на поясе, под задравшимся во время работы пиджаком, длиннее, чем у пеонов. Большой, толстый, Печо стрижет овец через силу: невероятная лень разлита по всему его телу, он не скрывает этого, даже когда притворяется, будто трудится. Лень охватывает его с пробуждения и покидает только ночью, когда Печо спит и больше в ней не нуждается. Окурок самокрутки, давно потерявший свой изначальный цвет, прилип к его нижней губе, похоже, лет пять-шесть назад.

Печо стрижет плохо и рассеянно. Время от времени ругательства застревают в его клочковатой бороде.

Овцы, которых стриг хозяин, потом долго помнят тяжелую тень нависавшего над ними тела, бычье дыханье и многочисленные порезы. Печо предпочел бы вовсе зарезать их. Это куда быстрее, да и кровь… Разве кровь – не единственное развлечение в пампе для гаучо, верного своей невесте? Слух турка улавливает далекий лай собак. Долгие часы лишь ветер в пампе принимал это существо за человека – смешного человека, который передвигается пешком по стране, где все ездят верхом. Хуан Печо и дети уже завидели его. И сразу наделяют незнакомца родиной, чувствами, характером.

Это старьевщик, торговец хламом. Особой любовью в здешних краях пользуются всякие коробочки и шкатулки. Впрочем, мужчины, женщины, дети во всем мире любят их. Шкатулки – потребность человеческой натуры. Под их крышками рождается, скрывается и замышляет разные хитрости сама судьба.

Случай представляется Хуану Печо подходящим, он поднимается с корточек и залезает на лошадь (оседланная, она всегда рядом) – не потому, что боится опоздать на встречу с будущим, просто никогда в жизни он не проделал и пятнадцати шагов пешком.

Свертывая сигарету, он направляет лошадь к незнакомцу.

– Добрый вечер, не угодно ли глянуть на товары проезжего торговца? Всегда к вашим услугам. – Турок пытается говорить по-испански. – Я представляю в Аргентинской Республике крупные зарубежные торговые дома.

– Ага. Значит, представляете? – с недоброй усмешкой говорит гаучо, разглядывая дорожные сумки пришельца.

Турок опускает глаза, смущенный собственной ложью. Это голод и воздух пампы сделали его таким изворотливым.

– Следуйте за мной! – бросает Печо, натягивая поводья.

Он размышляет, куда отвести иноземца – в сарай или на кухню. В воротах ранчо стоит его сестра Флорисбела, серьезная, крупная женщина. Печо принимает решение:

– Это турок, он будет спать здесь. После ужина посмотрим, что он там принес. А пока пусть ничего не показывает.

И добавляет, понизив голос:

– Осторожнее, у него цепкие лапы.

Торговец просит Флорисбелу принести воды и скрывается в зарослях чертополоха.

Потом он появляется – побритый, почищенный, пахнущий одеколоном – и усаживается на табуретку, лицом к закату, неподалеку от Флорисбелы, которая пьет мате.

Оба не произносят ни слова, притихшие перед наступлением ночи. Звезды, еще приглушенные дневным светом, кажутся подслеповатыми. Овцы, которых стрижка разлучила с ягнятами, ищут своих детей в кошаре сумерек, и весь мир, от земли до неба, заполнен блеяньем, исколотым лучистыми иголками звезд и светлячков.

Турок почувствовал усталость. Только одна мысль, словно неизвестно кем пущенная стрела, пронзила его сознание. Он удостоверился, что револьвер по-прежнему лежит в кармане. В это время раздался голос Хуана Печо. Он вернулся на ранчо в сопровождении трех детей Флорисбелы, из которых старшему, Орасио, было двенадцать лет. Мальчик сильно хромал, у него было совсем взрослое лицо. Маленькая группа двигалась в окружении собак.

– Нет, и точка! – резко произнес гаучо своим низким голосом. – Только после ужина! Турок разложит свой товар на столе, и у нас будет вдоволь времени, чтобы все рассмотреть.

Флорисбела одобрила решение. Торговец, наоборот, хотел закончить все как можно быстрее, но испанский он понимал плохо, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы разложить услышанные слова по полочкам и вникнуть в смысл произнесенных фраз.

Все вошли в просторную комнату, которая служила на ранчо и кухней, и столовой.

– Сюда! – Хуан Печо указал турку на место в углу.

Одна за другой восемь местных дворняжек обнюхали иноземца и попытались поднять задние лапы над его багажом. Осторожно, чтобы не разозлить хозяев, он отогнал собак.

На ранчо разговаривали тихими голосами. Флорисбела и ее отец, белобородый гаучо необыкновенно достойного вида, хотели позволить турку занять место за семейным столом; дети, все как один, шептали: «Да, да, да, да!»

– Он будет есть в этом углу, стоя на коленях! – в ярости проревел Хуан Печо.

А сам подумал: «Пусть скажут спасибо, что я позволил этому гринго, бродяге, призраку, войти в дом. Да он жив до сих пор только потому, что ему сильно везло на этой земле. Экая важная особа! Едва появившись, попросил воды для туалета. И даже вымыл ноги во дворе, у всех на виду, будто не мог сделать это потом, незаметно…»

Хуан Печо следил за всеми манипуляциями турка, сидя в сарае, видел он и его полотенце в красную полоску, которым иноземец вытирался, умывшись при последних лучах солнца.

Когда мясо было готово, гаучо и домочадцы уселись за стол, а в углу устроился турок, скрестив под собой чистые, костлявые, печальные ноги. (Печальные ноги? Что ж. когда лицо обязано улыбаться по профессиональной привычке, должна же печаль найти себе где-нибудь прибежище!)

Вдыхая запах мяса, жаренного на решетке, иноземец в очередной раз убедил себя, что кочевая жизнь ему нравится, в памяти всплыло его собственное имя – Али бен Салем, он с новой силой воспылал любовью к родителям и родине, мысленно перебрал свои менее отчетливые достоинства и восстановил основные черты биографии.

Блаженная усталость разлилась по ногам и пояснице, и турок, несколько идеализируя ситуацию, подумал, что попал в неплохую компанию.