См. статью «Любовь»

Маленький, вечно напуганный биограф целый день переживал обиду и наконец не выдержал: пришел выразить свое возмущение этими несправедливыми и жестокими речами. Особенно потрясло его выражение «необразованные и недоразвитые дикари». Он поднял супругов с постели и битый час донимал Фрида (кипящего от злости) и Паулу (пораженную происходящим) изложением своей теории.

По его словам, уже многие годы назад он пришел к заключению, что его долг как биографа и гражданина составить исчерпывающую и достоверную биографию простого человека. Человека, не сделавшего себе имени ни в какой общественной области и никогда ничем не прославившегося. С тех пор как эта идея завладела его сознанием, он уже не мог заниматься ничем другим. Он был уверен, что подобная биография будет обладать не меньшей ценностью и значимостью, чем предпринятый им труд увековечения деяний и подвигов Александра Македонского, и что на его долю выпала великая честь исполнения подобного замысла, который безусловно принесет ему известность в кругах исследователей и знатоков.

Зайдман: А, пани Фрид!.. Два солидных научных тома я посвятил Македонскому и вначале находил их весьма полезными и занимательными. Очень, очень поучительными. Но, признаться, завершал я свой труд в ужасной тоске. Да, ужасной тоске. Поскольку этот Александр, который единым мановением своей руки сдвигал горы и перемещал народы, передислоцировал, что называется, огромные воинства по поверхности доброй половины земного шара, превратился в моих глазах в некое могучее явление бесчувственной природы, своего рода ураган или землетрясение, и опостылел он моей душе. Да, в то время как писал я о нем, я иногда начинал размышлять, что бы этот Александр сделал мне и мне подобным, попадись я, допустим, ему на глаза или встань у него на пути?.. Вы понимаете? Ах, видно, нельзя мне было предаваться таким мыслям… Я — человек науки, в университете преподавал, но невозможно мне было далее абстрагироваться от того, что происходит в мире, за пределами нашей башни из слоновой кости, хладнокровно взирать на эти ужасные картины! Да, да, представьте, этот Александр начал по-настоящему пугать меня. До такой степени, что третий и последний том уже не смог я завершить. Я сказал самому себе, что из его жизни, этого полководца, не может человек извлечь для себя доброго урока. Нет, один какой-нибудь, допустим, и сможет взять с него пример. Эдакий бесстыжий Гитлер, он сможет! Безусловно сможет! Тьфу! Пардон… Но ведь я хотел писать для простых людей, таких, как я сам. И, прошу прощения, как вы. Для тех, кому бывает страшно. Понимаешь ты, пан Фрид (примечание редакции: Зайдман, подобно некоторым другим художникам в зоосаду, принимал Фрида за поляка и христианина), ведь большие усилия, даже трагические, требуются ему, человеку, чтобы написать доподлинную биографию другого человека. Почти невозможное это предприятие. Ведь сказать по правде, не знакомы мы по-настоящему ни с одним человеком. Совершенно чужие мы друг другу (см. статью чуждость). Каждый — свое царство и свое государство, неприступная крепость со своим властелином, и своим божеством, и своим дьяволом, и тысячью тайн и секретов, что даже самому ему открываются по капле. Редкий и вымирающий вид мы все, если позволительно мне воспользоваться научным термином из профессиональной области уважаемого пана Фрида, и каждый — последний представитель рода, что называется, рудимент. Сходство между нами — это не более чем обман зрения, вожделенная мечта души и потребность сердца, плод отчаяния и одиночества… Македонский, безусловно, важен и интересен, но Лейзер Мелинский, замечательный часовщик, тоже. Поверьте!

(Тем временем Фрид с изумлением листал рваную замусоленную рукопись достославного сочинения Зайдмана, выполненную от руки корявым неразборчивым почерком, и натыкался на названия основных разделов: «Упорная борьба с братом Цви-Гиршем за настенные часы, оставшиеся в наследство от отца, да будет память его благословенна»; «Ностальгическая тоска Лейзера при воспоминании о рисунке на обоях в спальне матери, да будет память ее благословенна»; «Сдержанность и деликатность Сары-Бейлы»; «Тайная дипломатия Авраама Песаха [из Люблина], изъявившего желание примирить стороны и нашедшего себя замешанным в конфликт»; «Попытки Лейзера войти в партнерство со своим другом Меерсоном с целью организации мануфактурного дела и болезнь Сары-Бейлы, опрокинувшая все надежды и положившая конец этому начинанию».)

— А, одиноки и не поняты мы все, — продолжал Малкиэль Зайдман, обращаясь к Пауле, слушавшей его с округлившимися от изумления глазами и такой блуждающей улыбкой, словно он был бумажным листом, приплывшим из ее собственного сна. — И сделалось мне ясно, что нет большой разницы между усилием, которое я должен приложить, чтобы влезть в шкуру Македонского или в шкуру простого варшавянина… Главное — преодолеть барьер, ведь не только границы их личности, но и моей собственной должен я пересечь, удрать сначала от самого себя, чтобы сделаться способным проникнуть в них! Изумительны эти ваши луковые пирожки, пани Фрид, если позволите, отведаю еще один… Хм-м!.. Чрезвычайно вкусны. Если бы только я умел доставить такое удовольствие ближнему, я бы тоже… Но вернемся к нашим баранам — к нашему вопросу! Ведь миллионы людей окружают нас, и я сказал себе следующее: не может быть, чтобы мы согласились прожить свою жизнь, не узнав хотя бы одного человека, кроме самих себя. Действительно узнать! Изнутри! Познать биение пульса его и смысл существования, ощутить на краткое и непостижимое мгновение в самих себе. Ну да, мы порой воображаем, что знаем имярек, ближнего своего, кажется нам по крайней мере, что уж супругу-то свою раскусили и понимаем до конца, а вот представьте себе: лишь после некоторого события сделались мне известны про нее, про мою собственную жену, совершенно иные вещи… Чем вы можете это объяснить? Да, вижу: я говорю, а у вас глаза слипаются от желания спать, потому что когда наплывает на меня вдохновение, как сейчас… Ну, вы поймете, надеюсь, что обречен я уже долгие годы хранить молчание, то есть полных три года не было у меня случая… С тех пор как мой Лейзер отдал Богу душу и оставил меня с пустыми руками, что называется, у разбитого корыта, сник, мученик, посреди своей печальной жизненной рапсодии, наложил, как говорится, на себя руки, потому что надорвались его силы, а я… Должен я был уйти вослед за ним, но не судьба мне была, как видно… Погиб, погиб!.. Ну да, три года минуло с тех пор, как начал весь мир разваливаться… А, забыл сказать вам, что в те дни уже усовершенствовал я эту мою способность, талант мой, до такой степени, что не знал в точности, то ли я управляю им, то ли он управляет мной, и к нему мои вожделения… Понимаете, мощные, возвышенные силы общности судьбы, сосуществования с другим созданием взрастил я в себе в те годы, когда следовал день за днем и час за часом за моим Лейзером. И он, добрая душа, не протестовал, не спустил меня с лестницы, не прогнал… Потому что прекрасно понимал, видел, как я нуждаюсь в нем… Что сказать? В те дни уже немало утратил я от своего величия, да, из университета вышвырнули меня уже в тридцать пятом, прогнали, как мерзкого приблудного пса, и жена моя сбежала от меня с одним негодяем, да сотрется имя его и память о нем! И дети мои — плоть от плоти моей и кровь от крови моей — стали стыдиться меня, потому что не очень-то я заботился о своем туалете. Так и сказали мне, дескать… Представляете? — дети, родные дети, которых, полагал я, знаю лучше всего! А, о чем это я? А Лейзер, он был умный человек, наверняка умнее меня, ведь это я пытался понять его, а тем не менее именно он заглянул в мое сердце и увидел все, что в нем творится, и поэтому, надо полагать, позволил мне следовать за собой, и не мешал преследовать неотступно во все дни жизни его, и поведал мне со всей щедростью о движениях души своей и обо всем, что с ним происходит, даже о семейных делах, во все меня посвящал, без его доброты и нежного сердца несчастной его Сары-Бейлы не удалось бы столь прекрасно мое предприятие… А люди смеялись над ним, над Лейзером, что пристала к нему тень, двойник, двумя оттисками с одной формы называли нас, слепками с одного лица и не знали уже, кто тут образец, а кто дубликат. Но он все понимал, и оставлял меня в покое, поскольку чего я, собственно, хотел? — взревел вдруг с возмущением маленький человечек и трагически замахал младенчески гладкими руками. — Разве желал я кому-нибудь зла? Или обидеть кого-то пытался? А, все, что я делал, только из любви происходило, из желания постичь человека, существующего вне меня. Постичь то, что происходит с ним там, за моими пределами. Узнать, Боже мой, узнать! Сломить преграду, просочиться сквозь оболочку, тонкую ткань нашей кожи, в которую втиснуты все наши записи и которая безжалостно разделяет нас. Крепче стали она! Да, это я вам говорю: крепче стали! И я мучаюсь с ней всю жизнь, то есть мучился, потому что теперь уже победил ее. Это ее полное и окончательное поражение! И не спрашивайте меня как. Нет. Почему? Потому что я и сам не знаю. Что-то треснуло, лопнуло во мне, будто оторвало пуговицу от рубахи — трак, и все! Нету! Смог вдруг делать все, чего душа моя пожелает. Вы знаете, когда это случилось? (Фрид и Паула с открытыми от изумления ртами отрицательно покачали головами.) Так я расскажу вам, чтобы и вы порадовались. Это случилось, когда однажды ночью рассказал мне Лейзер о шкафе, что стоял в доме его отца. Да, да! Полированный шкаф, вернее, буфет с двумя большими застекленными дверцами, в котором хранились посуда и столовое серебро, но и самые любимые книги его отца, да будет память о нем благословенна. Сервантка, называют у нас такой шкаф, действительно так, господа, и можно украсить его полочки бумажными салфетками с такой кружевной оторочкой, очень, очень получается миленько, и обить по торцам крошечными гвоздиками из бронзы, вы знаете, пани? И в этой сервантке, как я сказал, хранилось все лучшее, что было в доме, столовое серебро и пасхальная посуда, а в нижних ящиках и кое-что из одежды, например кашне, которые мама вышивала для папы, когда они еще были женихом и невестой, знаете, тогда в моде были кашне из плотного такого атласа с бахромой в виде кисточек, и их расшивали ярко-зеленым шелком, всякими цветочками и веточками, хорошенькие такие листики и бутоны, прелесть — смотришь, и кажется, что это на самом деле живое растение.