Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Недужной оказалась надежда Ильи отсидеться в стороне, дома, в терему. Его многоэтажное жилище — здоровенная железобетонная кастрюля, кипящая злобой и сварами, яранга дюринга, с раскопанными вокруг рвами, с занесенными вьютелью дорожками к подъезду, с непролазными от нечистот лестничными пролетами — было местом заповедным и труднодоступным. Пути туда от заброшенного метро дремучим колючим темным лесом заросли, древами шишковатыми, со слипшимися стволами — звался лес Корявая Чаща, и водились там, всем известно, броненосные песцы с железными зубами — грызли кого ни попадя. И хорошо, и благодатно. А не шляйся… Зимовейное Беляево. Местность эта на старинных картах обозначена как Овраг Пурги. Повсюду ныне громоздится грандиозное, разрушенное, проржавевшее. Балки обвалившиеся торчат… Купола дырявые в снегу… Не-ет, этой Белыя Империи от роскоши не погибнуть. Хотя все релятишно, шалишь, не проведешь! Илье крепко запомнился проходимый в школе древний рассказ о тяжелой людской жизни. Пелось в рассказе о сумерках в маленьком городе Лим, несусветной безысходности, холодном противном дожде и нищете. А заканчивалось так: «Утром раб вез его на станцию…» Вот тебе и бедняки!

Илья плелся со школы маленький сгорбленной сошкой и размышлял о том, что да, выгнали, но правда за ним — и Большая Ложка его не сломила, и внутренне-то он свободен, лишь под ложечкой сосет. Ну, пустяки.

Выпустили. Много ли ему от неба надо? Чтоб вода текла да была тепла… Есть кров — крошечная норка-гнездышко в огроменной каменной коробке, скромная крыша над головой, спасающая от снега, ветра и посторонних — сторонников зайти по-свойски пообщаться, впереться надолго, украсть время — не говоря уже о чужих и опасных. Имеется мягкое под голову, найдется укрыться. Осуществимо и трехразовое принятие через ротовое отверстие чего-нито съестного — запасен мешок клубней. В вечереющем небе блестит Северный Крест, на окне цветет намерзший лед, на коленях притулился теплый плед, раскрыта книга, настольна лампа — уют! Сидишь возле батареи, она поет, побулькивает, читаешь тайное на литорее, охватываешь сразу две страницы — разными глазами, дифуры щелкаешь, шелуха цепочкою спиральной свисает… Идиллия! Но — соседи. Жильцы дома. Жилистые существа. Активнейший Старший по подъезду норовит навещать и хоть мелочь да утащить — на память, — пригрозив прирезать без зазренья. Говорят вот, кто был и наблюдал, что киятр — комната без четвертой стены. А у Ильи все стены четвертые — нараспах, пялятся… Только угол пятится… В квартире сверху, над ним, по ночам занимались точением табакерок на станке с распятием на крышке и вытесыванием божков из коряг. Илья стенал, но в потолок робко лыжной палкой не стучал — не спятил еще, он вовсе не был намерен подвергать свое существование случайностям общения с соседями. А были же еще соседские суседи — дорогие гости. Тянулись на попой. Уж эти жили-то как живо на свою жолову, Господи! Изо всех жил чебучили! На Илью пили (за его счет, и ему поднеся наперсток), на Успение пили, на Воздвиженье пили. На Покров пили три дни, аж облиняли! По кругу бегали, уже не чокаясь! Куралесили, кричали петушком. Чуть в пылу последнюю ногу не поотрывали — а то конечностей многовато — ну, Однова бережет! Сколько Илья помнил — соседи с суседями сроду рьяно лаялись, гавкались, дружок дружка жучили, тузили. Спьяну полкана спускали, по трезвяни — трезора. Конурные звуки. Вздувались и опадали распри. Инвективы от веку. Божба и шматерщина, вздыхал беззубо дедушка Арон, благословенна память его, тихонько воздевая нить в ушко, чтоб ткнуть для сглазу. Чумка на оба ваших дома! Вечное было у соседушек несчастие, точно длинный тяжелый перепутанный сон длился — то кольцо в конуре за алтарь закатится, то крест с аналоя свалится, а то и венчальная свеча потухнет. Законченная кромешность. Выебины и колдоебины, колдовство и ненастье — как будто пришел Счастьеед и выжрал дотла… Судьба у них складывалась на беду какая-то очень уж безотрадная — невезучая факториал! Словно шли в загул, да повстречали черного монаха с пустыми ведрами…

Подойдя к родному подъезду, Илья подумал, что так-то славно сейчас закусит и приотдохнет. Отвалится! Он нажал (причем тремя перстами надо одновременно, растопырив) три кнопки кода — и пролез в подъезд. Ни зги! Пробрался осторожно наощупь мимо шахты сгоревшего лифта (не загреметь бы в страшные провалы под домом, где живут да жуют, по рассказам, Нижние Книжники) и стал вслепую подниматься по лестнице. Из-под ног с шурхом и писком шарахались хвостотелые. Пшли во мрак, отъевшиеся, кыш, толстые! Добравшись до своего этажа, Илья подковылял к прибитой возле тьмутаракани мусоропровода фанерной «Доске указов» — там тлел прикрученный проволокой огонечек лампадки. Прочитал, водя пальцем по строчкам, с трудом разобрав вязь кривых палочек, очередную объяву Старшего по подъезду, чтоб столы на ночь ставили «на попа», набок ножками, и смазывали песцовым жиром — тогда Книжники в обитель не проникнут.

Обойдетесь, решил Илья, жирно будет. В светелке у него на видном месте, в красном углу возле дивана, на полированном пне и так стояло защитное божество — круглая такая большая голова, со всех сторон равномерно покрытая клочковатой бородой — Ярило, дерево. Но это дело было с секретом — если надавить ему на оба глаза, то щелкала пружина и голова распахивалась — и там сидел, сложа ноги, пузатенький Яхве, чистое золото. И аура расстилалась — аурум, цимес! Про то, что органчик с начинкой, никто не знал, надеялся Илья. А то ж обрушатся, разорутся…

Вчерашние вареные клубни ждали Илью в кастрюльке, завернутой в одеяло. Он тоже был рад свиданью с ними. Дедушка Арон, благ. пам. его, любил повторять: «Кому и субботняя булка не сладка, а кому и клубень в охотку». Главное, упирал дедушка, у них копыт нет… Сев за стол, Илья приступил к насыщению. Он вдумчиво очищал с клубня чешуйчатую пятнистую шкурку-«мундир» — катарсис тож! — потом отделял ножом кусочек остывшей мякоти, макал в красную соль в деревянной плошке, жевал пристально. Сытно! Поедая, Илья обычно с клубнем разговаривал.

— Добро пожаловать! — говорил он. — Ты становишься моей плотью, частью меня. Поздравляю… Не повезло… Теперь тебя зовут Илья Борисович. Помнишь, как ты в первый раз поцеловался? Это было смешно, крючковатый нос, а?

После еды, вытерев ножик о полу и аккуратно воткнув его в стол, Илья направился к рукомойке — полоскать горло солью. Он последнее время что-то слегка покашливал, немножко потные волосы ко лбу прилипали, щеки малость ввалились, и мокрота отхаркивалась в тряпицу всякий час. А солью пополоскать — поможет. Дедушка Арон, бл. п. е., старый хрен, еще имбирю добавлял… Илья долго и старательно, задрав голову, клокотал, курлыкал, фырчал, отплевывался. Потом поставил на горло липучие припарки, замотал пергаментной бумагой из черновиков, окутал шею шарфом и, не особо раздеваясь, плюхнулся на диван и заполз под одеяло — безропотно пропотеть.

Только пригрелся, начал уже задремывать, мысли сладкие приходили: «Выживу… увижу еще небовал… ужо дождусь… мороз устанет…» — как стук в дверь. Тоненький голос:

— Ночная почта вам.

«Сипуха, что ли, какая-то очередная… пятки почесать…»

— Да, да, войдите. Не заперто.

Дверь тотчас с грохотом высадили и вломилась толпа соседей — со всех этажей. Не нужно слишком напрягать воображение, чтобы во всех подробностях представить эти кривошатунные рожи, нечесаные гривы в колтунах, неуклюжие тела в рогоже и вонючих шкурах. Заостренные профили на толстых шеях, отбрасывающие тени топоров. И Чичер здесь был, и Чидега, и Чир-удалец… Они двигались, как злые куклы, их защитно размалеванные углем и вымазанные сажей лица бессмысленно ухмылялись. Впереди — данкуя! — высоко держа оплывшую свечу в левой когтистой лапе и пряча за спиной правую ручищу с железным прутом (из своей решетки выломал, не пожалел) — шагал Старший по подъезду по прозвищу Кидь. Он был в красном кафтане.