Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Он повернулся лицом к доске — только бы никого не видеть — слюнявые тупо пялящиеся прыщавые рыльца с острыми ушами и одинаковыми маленькими злобными глазками вблизи переносицы, жующие страницу задачника, чтоб плюнуть в училу из трубочки — и принялся долго писать мелом, то вставая на цыпочки, то клоня спину, старательно стирая тряпкой, тихо проговаривая «шем», «шем штрих»… Истинность Выводимости… Проволакивал время! Директор молчал, только посвистывал. И нашло на Илью под влиянием найденной книги блаженное затмение, и в своем доказательстве ввел он сдуру и вывел в уголке «Эн Минус Один». Ляпнул! Не в ту Великую Степь!

Директор аж взвился с ящика, лишай у него на щеке налился багрово, а истукан в ногах затрещал негодующе. Штука в том, что Директор этого самого Одина оченно любил и всегда за куличами в учительской умиленно рассказывал, как приплыл госп. Один и жена его Однова — живьем! — на ладье издаля, из края скал и льда, где шлем двурог, а меч двуручен, совершил, значит, рокировочку по руслу пересохшему и утешил с дружиною призвавшие его племена дедов-орусов, пешек наших пошехонных, ну, приволок дары — Путята с мечом, Добрыня с огнем — меря чудь шагами исполина! Вот как Илья непростительно оплошал…

— Эн минус Один?! — орал Директор. — Энто ты совсем озверел, ошалев, агнонизируя?! Алеф-бет высунул?! Да как только твой язык оглашонный извернулся погано минуть родимого?! Энти, значит, есть — жи, ши, а Один — брысь?! Нешто у Локи выучился глумливо?! Валгалу на гаскалу?! Как ихний Единый (а пихто ее видел, единицу ту!), на нуль деленный, так ино вдесятером пляшут, все смаглявые — най-ну, най-ну! как шестого-то сивана шкуру сняли со Ивана! — а как у добрых людей Один, так в минус его, солнцеликого! В расход! В кредит! Плюсуй, сребростяжатель! Да он еще вдобавок, подучитель нечистый, ча, ща, заместо плюса значок перпендикуляра ставит! Крест не дорисовывает! Обратите, дети, внимание — ерусово бесование, «желтая оспа», воспетая! Как же, шадровитый анчингис, Осип Осипыч Давидов! Сжевал Спасителя — опа, и выплюнул! Да мы тебя, приплюснутого, потустороннего — под монастырь! И желтков добавим! Щас указ… вот перо воткну… беспощадно… Очистить гимназию!

В класс тотчас ввалились учительские тетки — под дверью подслушивали — за ними трудовик дядя Кондрат, размахивая молотком, за ним еще какие-то орясины в черных рясах и с пиками — а это, чтоб придать отваги, вызвали подмогу, монастырских мясников-патрульных — и все они топали ногами, орали и голосили. Директор распинался громче прочих:

— Мы тут тебе исай фомича заправлять не позволим! Ишь, процентщик, — устроил из урочища займище! Знаем мы эти школы комментаторов — тосафот досааф! То бишь ешибот! Дети не учатся… Загрызу! Заморю в затворе, беовульфом клянусь!

Соратники-шкрабы ревели дурными голосами:

— На школьный двор его, колдуна, — и колесовать!

— Да кол ему в табель!

— Колись, ересюга! Сколеский советник!

— Кольный день — боя с ним! Околеешь!

— Замерзшим калом забросать!

— И костерок вокруг… Развейтесь, вейсманы!

— Взять за одну ножку и бросить — затрещит!

— Искрится сало, брызжет смола!

— Пищит, что Аз — последняя буква в алфавите! Выворотень!

— Фела ему с молитовкой!

— Статошное ли дело — в аксиоматику обитаемости божьих миров не верит… Ихним хитрым предлогом «эт» размахивает — мол, создал это небо и эту землю… Искаженья!

— Зато на счету чертова дюжина принципов веры Рамбама — без бинома понятно, что за фрукт! — а Один им по барабану…

— В рот ему кило гвоздей, теософу! Муж Лжи!

— Маслом его из лампадки — навнутрь!

— Мало поможет… Завзятый волхит-чернокнижник!

— Засланец потому как! Жи же!

Подталкивая пиками, стараясь ущипнуть, плюнуть да попасть, Илью прогнали коридором и выпихнули на крыльцо. Там уже вывесили на гвозде приказ по гимназии (давно он у них, видимо, был заготовлен, только ждали, а может, просто не было гвоздя): «Сего дня… штоб ноги его духу тут…» Печать треугольная — пирамидка печальная. Крестик вместо подписи. Столкнули в снег. Тулуп не отдали. Нашлась старенькая гимназическая шинелька, прожженная в нескольких местах, с рваными отверстиями на спине, наскоро заштопанными. Узелок с книжками позволили забрать — помни, неправедный, нашу доброту! Когда робко уходил понуро со двора, юдко волок ноги, испуганно подрагивая спиной, Директор со свитой высыпали за ворота, гоготали и показывали пальцем.

— Секанс-хусеканс, — счастливо вопил Директор и махал крест-накрест уволоченным из металлолома ржавым ятаганом. — Тангенс-кутакангенс!

И его лесостепная харя выдавала ордынские косые скулы окияна.

— Слышь, лишний! Господин Лямед-Шин! — издевательски завывала вслед челядь. — Ты, жи, иди на коленях к иконам — мышь под стекло пускать! Ты ж это дело любишь, ушк-юшк! Проси морошки! Простим! Пусть не совсем, но скощуха тебе ломится… А не крысятничай…

— Девок наверняка портил по сусекам, селадон, животное, — оживленно объяснял Директор окружающим, в обнимку навеселе возвращаясь в освобожденную школу. — Шемахахаль! Да, да, та еще птица Додон! Кэрролл Кэрролл! — Директор радостно каркал и крутил головой. — Нырял в нору, как крот Дждж! Прорывал ходы, белокрол, дефлорировал! Га-га, пестрые песцы ассоциаций, гм-гм… Оне вовне хошевят, мол, Директор — деревня, село, прол, протоколы по слогам, Звездный Воз ему дорогу оглоблями кажет… А мы не прост! Мы сами кого хошь в углу зажмем подушкой… Сила Господня с нами, снами научен я, снами!

«О, девы пятнадцати зим отроду! — вздыхал Илья, сутуло убредая. — Румянец смущения, ямочки, топор в рюкзачке — да как же без топора нонече и ходить! — метнет и привет. Будто сама малышка Мавет косою заметает… Та же Лиза Воробьева — как Ратмир частенько повторял: «Если вы сомневаетесь, что она гимназистка, она к вам может с книжками придти». Так я полюбил читать… Шуточка. Подросла, небось, видоизменилась, вымахала, бабелина…»

Бабы соседские подъездные сразху пришли на ум. Мужики их сродху нажрутся и завалятся — дрова уже. А Илья всегда пожалуйста, рад услужить — усы надушенные, жженой пробкой нарисованные. К мудям серебряный бубенчик подвешен. Вежливый, учтивый — подвижный во влажной среде. Давал атмосферы! Обихаживал белокурых, нежно касаясь блондинкиного диогена… Ну и они его — жалели. На их арго это означало любовь. А стары люди не зря говорили, что женщина на все готова ради любви, даже заниматься любовью. Трахались, потупясь, свиристелки, без передыху, акт за актом — он из коек не вылезал, не спал, спал с лица, хотя получал регулярно печную еду, горячую пищу(ах, кушиянки-поварихи!) — и щец хлебец, и на уде игрец. Грецко — и Пан, и Актеон…

Надо бы заползти домой, отлежаться в тепле. Полон лишений — лишен, лишен… Дух во снах перевести. Дома хорошо, хочешь — книжку изучаешь, хочешь — бабу примешь к сведению. Жировой запас у баб отменный — ящеры вон все повымерзли, а ящерки целехоньки. Скок под теплый бок — утешиться. Слегка поплакаться, что выгнали из школы. Спустили с лестницы. Помнится, по-староколымосковски лестница — «дробница». Знаменательно! Порубить бы Директора на равные доли и разложить последовательно…

Илья сладко представил, как Ратмир с братией, налетев, выводят Директора с веревкой на шее из учительской, где он прятался в шкафу под шубами, и тащат во двор, на снег. Директор в сером казенном халате — деспот в исподнем — на груди, как принято, качается фанерка-перевертыш «Я отстой отстоя», он бормочет: «Голубчики, да нешто я…»

— Я, я, — кивает Евпатий, закатав рукава и поплевав на руки. Топор пока задумчиво воткнут в бревно.

Директор бледен до зелени, глаза вытаращены, шея взмылена — вот веревочка и пригодится! — у него явно путается в головах, он плачуще кричит, что никакого чуждого письма в помине не читал: «По-писаному худо разбираю!» и страдает безвинно. Ему дают в ухо… Отрада! Ратмир и его лбы стоят цепью, опираясь на мечи, смотрят ясно из-под капюшонов, усмехаются холодно. Школа догорает… А и пусть бы! Да один песец важнее десяти гимназий… Ну, был Илья старательный отец учитель, классный руковод, внушал науки, дурак, ну так все ушло… Не рвать уж уш! Выгнали. Чтоб не мешал ничтожным мучить и мечтать, стоя на плечах тиранов-истуканов — царствие отрицательных величин — Ништо! Соблазн произнести, но про него, Илью Борисовича, хоть легенды во множестве останутся. Сложат! Мол, строгий Черный Меламед — плетку его не скоро забудешь! Так и гуляла по костям непосед! Учил нещадно — порол разумное, доброе!.. Ладно, невежи, ступайте молитесь полену, директорствуйте гордо и глупо, а я домой…