Мусорная корзина для Алмазной сутры

— Эх, не о том ты думаешь! — сказал Степан. — Не те себе вопросы задаешь.

— Вот тебе на! — удивился Виктор Иванович.

— Понимаешь, — сказал Степан, — есть такие бессмысленные вопросы, что, даже получив на них ответ, человек ни на миллиметр не приблизится к Истине. Ломать над ними голову — только попусту время тратить. А есть вопросы, Виктор Иванович, которые как стрела, пущенная из лука, сами ведут тебя к пониманию тайны жизни, хочешь ты этого или не хочешь.

— А что это за вопросы? — заинтересовался вахтер.

— Ну, вот тебе хороший вопрос, — сказал Степан Степанович. — Очень важный и нужный: «В чем смысл прибытия Бодхидхармы в Китай?».

35

Две с половиной недели думал вахтер Кривошеев над этим вопросом. Думал постоянно, когда шел на работу, когда ел и пил, даже когда он спал, этот вопрос пульсировал у него в голове, не давая покоя. Особенно Виктор Иванович погружался в него на вахте, во время рабочего дня, этот вопрос вытеснил все остальные вопросы. Виктор Иванович был как в тумане, он отвечал невпопад, вообще не заглядывал в удостоверения, и если бы о его состоянии узнала разведка Абвер, то на секретный авиазавод в Жуковский нагрянули бы десятки, а может быть, и сотни немецких шпионов и выведали все тайны и секреты нашей авиационной промышленности. Да если бы сам Гитлер неожиданно пожаловал, Виктор Иванович его бы равнодушно пропустил на авиазавод, хотя он знал Адольфа Гитлера в лицо по рисункам Кукрыниксов.

На исходе третьей недели, когда Степан Степанович возвращался с завода, он обнаружил на проходной вахтера Кривошеева в полном и абсолютном смятении.

— Я три недели, — воскликнул несчастный вахтер, — бьюсь над вопросом, который ты мне, Степан Степанович, задал, и не могу найти ответа. Ради всего святого, ответь мне: «В чем смысл прибытия Бодхидхармы в Китай?».

— Ответ такой: никакого смысла! — бросил мимоходом Степан и поспешил на последнюю электричку.

36

Когда ранним утром Степан пришел на завод, Виктор Иванович Кривошеев был уже другим человеком. Все его взгляды на мир полностью переменились. Он поклонился Степану Степановичу и сказал, что намерен удалиться в леса или горы, не теряя ни минуты.

— Хочется побыть одному, — он сказал, — посидеть на природе без всякого дела.

Но Степан ему посоветовал оставаться на проходной.

— Время военное, Виктор Иванович, завод секретный. Не уходи, а то найдут и расстреляют. Зачем тебе это надо? А заводская проходная — идеальное место, где посредством созерцания можно освободиться от рождений и смертей и обрести силы для преображения этого мира в царство будды.

С этими словами Степан Степанович раскрыл серебряный портсигар, подаренный ему лично председателем Президиума Верховного Совета, членом Политбюро ЦК товарищем Калининым, и угостил Виктора Ивановича Кривошеева папиросой «Герцеговина флор».

37

У Степана Степановича Гудкова все фотографии, какую ни возьми, носили несерьезный характер. Особенно одна — он там уже в зрелом возрасте сидит у окошка в платке, по-бабьи подперев голову рукою.

Но речь тут пойдет не о нем, а о девице Луше по фамилии Беленькая, домработнице из деревни. Она жила у Матильды со Степаном и помогала Матильде по хозяйству. Когда началась война, Степан Степанович устроил ее посудомойкой в их заводскую столовую, чтобы Луше доставались хлебные карточки. Жила она по-прежнему у них в доме в поселке Старых Большевиков и переписывалась с фронтовым солдатом Пашей.

Луша с Пашей переписывались четыре года, и такое между ними все это время царило взаимопонимание, что уже между строк Пашиных писем отчетливо проглядывало: «…а когда мы покончим с фашистской чумой и я вернусь с фронта, мы обязательно встретимся и заживем иной счастливой жизнью…», чуть ли он уже не писал ей: с тобой, моя милая Луша!

Он только настойчиво в каждом письме просил прислать фотографию, ведь они никогда не виделись. Луша все собиралась пойти в фотоателье, да ей было здорово некогда.

В один прекрасный день Степан Степанович увидел на столе готовое письмо к Паше, еще не запечатанное, взял и вложил туда свою фотографию, где он в зрелом возрасте в бабьем платке, глядит из окна, подперев кулаком щеку.

Ждет-ждет Луша писем с фронта, то Паша часто писал, а тут ни ответа ни привета.

«Погиб, наверное», — решила она, и давай о нем горевать, всячески печалиться и оплакивать Пашу с большим размахом.

Тут Степан Степанович признался, что он послал ее Паше свою фотографию.

Я уже говорила, дед не был красавцем в том смысле, в каком понимают красоту мирские люди, скорее, наоборот, тем более, на этой фотографии ему было хорошо за пятьдесят. Словом, Луша обиделась, разозлилась, разревелась, прямо скажем, она погрузилась в пучину ужасных душевных страданий.

— Зачем вы послали ему не мое лицо? — вскричала она в великом гневе.

— А где твое лицо? — внезапно спросил Степан. — Где твое истинное лицо, Лукерья, которое было у тебя ДО твоего рождения?!!

Этот странный вопрос поставил Лушу в тупик. Больше того, он ее настолько впечатлил, что она застыла, как загипнотизированная.

А Степан Степанович Гудков пошел с Матильдой к соседке тете Пане Вишняковой. Вечерами они там собирались, играли в преферанс и выпивали до трех утра.

38

Однажды после войны, ближе к осени, где-то в конце августа или в начале сентября в дом Степана и Матильды кто-то позвонил. Дверь открыла Матильда Ивановна. На пороге стоял солдат в гимнастерке и хромовых сапогах с вещмешком на плече и очень крепко скрученной шинелью.

— Здесь живет Луша Беленькая? — спрашивает он и показывает Матильде хорошо ей знакомую фотографию Степы в платке.

— Тут, — сказала Матильда и впустила солдата в дом.

Она сразу догадалась, что это Паша-солдат вернулся с фронта, но прямо не верила своим глазам. Она так ругала Степана за эту выходку.

— Если бы мне, — она говорила, — ты, Степа, до личного знакомства прислал свою фотографию, даже серьезную, без платка, я бы ответила, что адресат выбыл в неизвестном направлении.

Матильда усадила Пашу за стол, накормила обедом, он чаю попил и спрашивает:

— Как думаете, она меня простит? Я так виноват перед Лушей. Мы с ней переписывались почти всю войну. Она мне писала: «Павел! Бей фашистскую сволочь! А сам береги себя, ради меня. Что бы с тобой ни стряслось, знай, я жду тебя верно. Приезжай к нам в поселок Старых Большевиков. Будем вместе работать в Жуковском на авиазаводе!..». И до того, Матильда Ивановна, меня грели эти письма! — воскликнул Паша. — Так поддерживали в трудную минуту! Что я стремился к вам сюда и душой и телом…И тут Луша прислала свою фотографию, — Паша тяжело вздохнул.

— Налить еще чаю? — понимающе спросила Матильда Ивановна.

— Да! — ответил Паша.

Он пил чай, кружка за кружкой, вспотел, раскраснелся и все рассказывал взволнованно Матильде — как на духу — да! первая мысль была затаиться, не отвечать на письма Луши, как будто он пал на полях сражений, погиб смертью героя.

Но вот прошло некоторое время, и в нем заговорила совесть. Не то слово «заговорила», она его поедом ела. Ведь Луша не виновата, что такой уродилась. Но Лушины глаза — они буравили Пашу, всего пробуравили насквозь, сильнее всяких слов звали в поселок Старых Большевиков по Казанской железной дороге.

Тогда он решил: покончу с фашистской гидрой, и если останусь в живых — то просто приеду и все. Вернусь к ней с войны. В конце концов, как говорится, с лица воду не пить, а Луша — золотой души человек, насколько Паша вообще разбирается в женщинах.

На этой жизнеутверждающей ноте с завода вернулся мой дедушка Степан и прямо с порога кричит хриплым басом: