У Пяти углов

Штек с удовольствием произносил свой монолог, видно было, что ему нравится взятый тон: ведь когда говоришь вот так с небрежной снисходительностью, то невольно возвышаешься сам. Лиз, эта новая девочка, слушала почтительно и не решалась вставить ни слова.

Вольту сделалось досадно, что он теряет время на эту ахинею. И вдвойне досадно — если только Штек все не наврал — что и правда в институте получится что-то вроде ярмарки. Дело в том, что Вольт абсолютно не выносит кино.

Ну, желаю вам не то что в массовку, а прямо в главные роли! Для полного счастья.

Но Штек продолжал прибедняться:

Нет, нам в массовку. Наш принцип: не высовываться, верно, Лиз? В главных ролях те, которые прессингуют, так что не удивлюсь, если увижу нашего всем известного и всюду подающего товарища Комаровского.

Вольт махнул рукой и пошел к себе: Штека не переговорить.

К себе — хотя не так уж у себя был Вольт в лаборатории нейрофизиологии. В свое время он очутился здесь по внезапной мысли директора: «Давайте оплодотворим слишком приземленную физиологию искрой духа!» Директор иногда выражался не без игривости. К тому же, новые веяния заставили завести психолога, но еще не привели к мысли, что может существовать самостоятельная психологическая лаборатория, — значит, надо было соединить новое веяние со старой структурой. Пока Вольт не выходил из границ своего предмета, все шло прекрасно: ему не мешают, он никому не мешает — мирное сосуществование. Но с тех пор как начало его затягивать в физиологию, с тех пор как провозгласил он нарождение антропомаксимологии, выяснилось, что здесь, в лаборатории, все заняты своими делами, у всех свои темы — а микроскоп с микроманипулятором, например, один, и импортных сывороток высокой очистки всегда не хватает, да обычные чашки Петри здесь в ходу английские, пластмассовые, разового использования — тоже «на всех не напасешься», как любит повторять Красотка Инна, старшая и единственная лаборантка. Словом, он почувствовал себя лишним жильцом в квартире и без того перенаселенной. Да и в принципе: раз есть целая новая наука — любимая антропомаксимология — должна же найтись для нее и отдельная лаборатория! Сколько можно ходить в приживалах?!

У себя — увы, пока что он здесь у себя — в нейрофизиологии Вольт застал легкое смятение.

Из препараторской — а она расположена при самом входе, так что никак ее не минуешь, — доносилось:

— …Доронина в душе холодная! Строит из себя, а настоящих чувств нет!

Ну конечно, выступала Вера Щуко, которую вслед за Вольтом все в лаборатории называли Веринькой — такая она трепетная, вся на эмоциях, как охотно характеризует сама себя — ну вылитая тургеневская барышня. Вольт считает, что это смешно: быть вылитой тургеневской барышней. А ведь неплохо работает, сделала кое-что оригинальное по гипоталамусу, — если не знать, трудно в это поверить, слушая ее смешные восторги.

На посиделки все собрались, все наши грации, как любит говорить завлаб — Павел Георгиевич Хорунжий. Тут и Красотка Инна, и Танечка Тышлер, прозванная за хроническую унылость Протоплазмой, и Лена Лежепе-кова виднелась, Верная Кариатида, — господи, и она туда же!

Вольт остановился в дверях препараторской.

— Здравствуйте, все.

— Вольт, ты слышал новость? — Веринька выглядела необычайно счастливой. — У нас здесь будут настоящие съемки!

— Слышал. — Вольт пренебрежительно отмахнулся.

У окна курила Красотка Инна. Действительно, красивая девица. А главное для Вольта — она чем-то похожа на Женю Евтушенко, его первую школьную любовь. Вольт не любит Красотку — и все же его тянуло лишний раз посмотреть на нее, приходилось следить за собой, чтобы слишком долго не задерживать взгляда.

— Такая радость — соприкоснуться с искусством! Никак не могла Веринька унять восторги. И где нашла искусство — в кино.

Вольт хотел было высказаться, хотя и знал, что впустую, но его опередила Красотка:

— Что ты, Веринька, о чем говоришь! Вольта Платоныча не интересуют такие глупости, он выше этого!

По неписаной иерархии научные сотрудницы, даже самые младшие, стоят выше лаборанток, но Красотка Инна со всеми на «ты» — кроме Вольта, которому выкает демонстративно.

Кино — самое синтетическое искусство, а потому самое современное, — с обычным своим занудством сообщила Протоплазма.

Ну эта, не в пример Вериньке, и в науке — пустота. Но упрямо вымучивает диссертацию. И вымучает, надо полагать.

Вольт не собирался тут задерживаться, сказал предельно язвительно:

— Леночка, зайди ко мне, когда освободишься. Кариатида покраснела:

— Что вы… ну какое там… я сейчас.

Отходя, Вольт услышал за спиной реплику Красотки:

— Ну, у этого вместо сердца пламенный прибор. А что? Неплохо. Вольт не обиделся.

Лена еще недавно толкала ядро и блистает свойственным этому спортивному жанру сложением. Отсюда — Кариатида. Прекрасный же эпитет Верная Лена заслужила всем очевидной бескорыстной и безнадежной преданностью Вольту. Преданность эту он ничем не заслужил, но бессовестно эксплуатирует, так что Лена стала при нем как бы добровольной лаборанткой, что особенно ценно при отсутствии лаборанток штатных. Собственную же работу она делает урывками, поневоле, повторяя много раз безо всякой рисовки: «Ну какой из меня ученый? Уж я-то про свою серость все знаю насквозь!» Если бы тема Вольта была утверждена, он бы официально включил в нее Верную Кариатиду, но он же до сих пор занимается своей антропомаксимологией как бы неофициально. Саша Крамер обрисовал ситуацию так: «Мы тут все футболисты-профессионалы, а ты сохраняешь любительский статус».

С Сашей Крамером они вдвоем занимают комнату, называемую «старшинской», потому что оба они старшие научные. Вольт остановился перед дверью, чтобы не излагать свою идею при Крамере — не потому, что опасался плагиата; просто он всегда испытывал странную стыдливость, излагая новую гипотезу: вот когда появится в подкрепление хоть один факт, тогда другое дело, а пока без фактов она словно голая, — остановился перед дверью и стал объяснять Верной Кариатиде, что нужно приготовить для работы. Самое трудоемкое: изготовить микроинструменты — собственноручно вытянуть из толстых стеклянных трубок тончайшие пипетки, присоски, стеклянные скальпели. Своими толстыми пальцами Лена удивительно точно работает на специальной микрокузнице!

— Ну и выкрои время, когда будет свободен микроманипулятор.

Вот это самое трудное: микроманипулятор единственный на всю лабораторию, да еще по договоренности пользуются им эмбриологи, пока не получили свой.

— Там на Татьяну Михайловну много времени записано, я уж смотрела.

Вот так! У Протоплазмы тема никчемная, но утверждена — значит, ей в первую очередь!

— Ну договорись с ней, может, часть уступит.

У Верной Кариатиды лучше получается разговаривать с Танечкой Тышлер: Вольт легко терял терпение и мог высказать что-нибудь совсем ненужное про работу бедной Протоплазмы.

— Хорошо, Вольт Платоныч, я постараюсь, я обязательно договорюсь! Мне тоже время положено, я запишу на себя!

Договорится, Вольт не сомневался. Хорошо, когда есть на кого положиться.

Вольт совершенно по-товарищески хлопнул Кариатиду по могучему плечу:

— Ну, давай.

Она снова покраснела.

Вольт уже хотел зайти к себе в старшинскую, но передумал и отправился в животник: проведать Мафусаила, белого крыса, который прожил уже пять средних крысиных жизней и, кажется, не собирается дряхлеть. Методика, благодаря которой долгожительствует Мафусаил, заимствованная, но проверять чужие методики, тоже нормальная работа: одно дело прочитать, и совсем другое — убедиться в достоверности прочитанного: написать-то легко все, что угодно. И в особенности приятно лишний раз убедиться, что резервы жизни так велики, — ведь и Вольт собирается жить не меньше чем до ста пятидесяти… Ну и демонстративно для пропаганды антропомаксимологии: вот вам продление жизни в пять раз!

Животник помещается по ту сторону запасной лестницы — пожарной. Уже на площадке слышится особенный запах, который Вольт называет про себя цирковым. Повзрослев, он ходит в цирк редко, потому что многое стало там казаться безвкусным, и даже Наде почти не удается его туда затащить, ну разве что на один-два стоящих номера, где работа без дураков, — посмотреть и сразу уйти. Ходит редко, но в детских воспоминаниях до сих пор живет словно бы другой цирк, в котором все прекрасно, все волшебно! И не в цирке ли его впервые стал тревожить простой вопрос: неужели акробаты и дрессировщики составляют особую человеческую породу, более совершенную разновидность, или таким бесстрашным, красивым и сильным может стать каждый? А если может, почему не становится? Если может, почему не становится?! — вопрос вопросов, смысл всей работы Вольта.