Давайте напишем что-нибудь

Не найдя, что сказать ему, Редингот решился обратиться к присутствующим со следующими словами:

– Глубокоуважаемые присутствующие! Интересно ли вам знать о том, что происходило с вами в течение последних часов?

– Да, да, интересно, интересно! – закричали присутствующие.

– Настаивать ли мне на том, чтобы Нежданов реконструировал происшедшие события по памяти?

– Да, да, настаивать, настаивать! – опять закричали присутствующие.

– А готовы ли вы, глубокоуважаемые присутствующие, заплатить за такую реконструкцию своим покоем?

Присутствующие долго совещались, но в конце концов закричали:

– Нет, нет, не готовы, не готовы! Наш покой нам дороже всего!

Тут вперед выступил Семенов и Лебедев и произнес:

– Я, как вы слышали, все это время молчал. Но молчал я не потому, что мне нечего было сказать. Наоборот, я молчал потому, что мне было что сказать.

– Так не бывает, – возразил неожиданно для себя Сын Бернар. – Когда нечего сказать – молчат, а когда есть что сказать – говорят, тут все очень просто. – Произнеся это, Сын Бернар вздрогнул от неожиданности.

Перебитый, как нос у боксера, Семенов и Лебедев гневно повернулся к Сын Бернару и произнес ему прямо в лицо:

– Не забывайте, что Вы собака.

– При чем тут это? – оторопел Сын Бернар, поспешно отодвигая лицо в сторону.

– А при том, – объяснился Семенов и Лебедев, – что у Вас, как и у всякой собаки, упрощенный взгляд на мир.

Сын Бернар взглянул на Семенова и Лебедева с плохо скрываемой неприязнью.

– Если Вы намерены продолжать со мной разговор, – предупредил Семенов и Лебедев, – скройте как-нибудь получше свою неприязнь ко мне.

Сын Бернар изо всех сил постарался и спросил:

– Получше теперь?

– Получше, – сдержанно одобрил его Семенов и Лебедев. – Но все равно Вы скрыли неприязнь не до конца.

– Вы не просили скрыть ее до конца! – возмутился Сын Бернар. – Вы просили скрыть ее получше. А сию секунду подтвердили, что теперь она получше и скрыта. Сами даете задания и сами же недовольны, когда их выполняют!

Пойманный на собственной непоследовательности, Семенов и Лебедев был вынужден извиниться.

Сын Бернар очень хотел извинить его, но не смог – случайно вспомнив высказывание оппонента о том, что у собак упрощенный взгляд на жизнь.

– Если у нас, собак, упрощенный взгляд на жизнь, – пробурчал он, – то у вас, людей, наоборот, усложненный!

Услышав это, лучшие умы человечества задумались.

– О чем задумались, лучшие умы человечества? – бодро спросила их Марта.

– А Вам зачем знать? – фактически нагрубили те.

– Я стенограмму веду! – с достоинством напомнила Марта. – Не могу же я ограничиться фразой «Лучшие умы человечества задумались», не пояснив, о чем они задумались…

– Ну ладно, – сдались без боя лучшие умы человечества. – Мы задумались о том, что тут перед нами два относительных суждения, ибо ни понятие «упрощенный», ни понятие «усложненный» отдельно не существуют. Они предполагают наличие некоей точки отсчета…

– Мне все это писать? – на всякий случай спросила Марта.

– Конечно, писать! – ответили ей. – Если не Вам, так кому же?

– Ах, да! – спохватилась Марта. – Какая же я идиотка…

А лучшие умы человечества продолжали:

– Так вот, понятие «упрощенный взгляд на жизнь», как у собаки, и понятие «усложненный взгляд на жизнь», как у человека, предполагают наличие некоей точки отсчета, в которой простота и сложность уравновешены… Вот и возникает вопрос: чей взгляд на жизнь считать в таком случае точкой отсчета? Существо, являющееся носителем такого взгляда, должно быть наполовину человеком, наполовину собакой.

– Это существо – цыномоиль, – сказал Редингот, спустился в зал, привел на сцену одного цыномоиля и объявил: – Прошу любить и жаловать: цыномоиль.

Зал с ужасом смотрел на цыномоиля, стоявшего возле Редингота – тот, в свою очередь, с ужасом смотрел на зал.

– Цыномоиль, – продолжал Редингот, – он же кинокефаль. Высок, страшен зраком, тело человеческое, голова песья, на руках и ногах по восемнадцать пальцев.

– Вот урод-то, прости Господи! – не выдержал Нежданов.

– Да Вы на себя посмотрите, четырехглазый! – обиделся цыномоиль, он же кинокефаль.

В ответ на это обидчивый Нежданов сразу же ушел со сцены. Впоследствии в газетах было написано: «Нежданов ушел со сцены навсегда».

– А где такие водятся? – в упор глядя на цыномоиля, спросила тоже четырехглазая очкастая девочка с большой головой на плечах – та самая, которая умела зашибенно вдумываться.

– Мы водимся, – отвечал ей цыномоиль, он же кинокефаль (его фамилия была Иванов), – в четвертой Индии.

Очкастая девочка с большой головой, умевшая зашибенно вдумываться (ее фамилия была Перепелкина), схватилась рукой за подлокотник кресла и сказала:

– У меня закружилась большая голова на плечах. – И пояснила: – От обилия индий. С каких это пор их четыре?

– Кто тебе сказал, что их четыре, Перепелкина? – устало спросил Иванов. – Их, на самом деле, пруд пруди! Но мы, цыномоили, они же кинокефали, водимся в четвертой. И про нас сказано: «мают пальцы назади, а пяди напреди».

– Где сказано? – строго спросила Перепелкина.

– Замолчи, Перепелкина, – не выдержали лучшие умы человечества, – неважно, где сказано. Нас всех сейчас другое интересует. Вот Вы, – обратились они к Иванову, – цыномоиль, то есть наполовину человек, наполовину собака, и Ваш взгляд на жизнь мы хотели бы принять за точку отсчета. Какой он у Вас – взгляд на жизнь?

– Наполовину человечий, наполовину собачий, – легко отделался Иванов, сбежал со сцены в зал и там затерялся.

После этого его ответа соответствующая проблема как бы перестала существовать, и Редингот, повернувшись к Семенову и Лебедеву, спросил:

– Так о чем Вы, собственно?

– Да теперь уже неважно! – поджал губы Семенов и Лебедев, обиженно поглядывая на Сын Бернара.

– Для протокола важно! – поставила его на место Марта. – Проникнитесь же, наконец, уважением к истории!

Тут Семенов и Лебедев быстро проникнулся уважением к истории и крикнул, обращаясь к лучшим умам человечества:

– Я просто хотел сказать вам, лучшие умы человечества, что все вы ду-рачь-е!

– Аллилуйя! – прозвучал вдруг ликующий голос из-под какого-то дальнего кресла, и над залом на газовых своих крыльях взмыла моложавая Хоменко.

Все тотчас же посмотрели на нее, как на блаженную, а она громко сказала в свое оправдание:

– Вот она, Франция! Опять моя!

И предъявила присутствовавшим потерянный было шар.

ГЛАВА 5

Начало возникновения конфликта

Забегание вперед тоже хороший прием. Он ставит читателя в тупик, сроки пребывания в котором, разумеется, зависят от автора. Иногда авторы предпочитают, чтобы читатели находились в тупике постоянно. Но это уже садизм, а садизма мы давайте не любить. Пусть глумление над читателем все же имеет границы. Помучить его страницах на десяти-двадцати, конечно, не преступление, но потом уже полагается перестать – хватит и того, что в скором времени так и так предстоят ему новые мучения, вот только о том, когда они начнутся, он, разумеется, пока ничего не знает. И не узнает. Ибо мучения призваны заставать читателя врасплох – причем настолько врасплох, чтобы он от них столбенел. Наша цель ведь какова, если вспомнить? Наша цель – заморочить читателя, а это значит, что каждая очередная ситуация должна вырастать неизвестно откуда! Для этого автор и забегает вперед: читателю ведь неведомо, что там, впереди…

Стало быть, заглянем вперед и увидим в отдалении весьма и весьма печальную ситуацию.

В этой печальной ситуации находится Деткин-Вклеткин. Очутиться в одних трусах посередине Северного Ледовитого океана, сами понимаете, не слишком-то весело: особенно если ползаешь по льду на голом брюхе. Впрочем, непосильные физические нагрузки, как все мы прекрасно знаем, помогают живому организму выстоять в экстремальных условиях. Неудивительно, что Деткин-Вклеткин выглядит довольно-таки бодро! Правда, ему трудновато выдерживать положенную траекторию, поскольку дует сильный ветер… Данный сильный ветер постоянно сдувает выложенные по снегу спички и носит их над бескрайним Северным Ледовитым океаном. От чего линия из спичек, которая в принципе должна быть непрерывной, то и дело прерывается…