Инес души моей

Это было единственное достойное упоминания происшествие, если не считать бегства от французских корсаров, подстерегавших испанские корабли. Если бы пиратам удалось нас настичь, то — как объяснил капитан Мануэль Мартин — нас ожидал бы печальный конец, потому что они были очень хорошо вооружены. Поняв, какая опасность нависла над нами, мы с племянницей опустились на колени перед алтарем Девы Заступницы и обратили к ней горячие мольбы о спасении. Она услышала наши молитвы и совершила чудо: послала такой густой туман, что французы потеряли из виду наш корабль. Правда, Даниэль Бельалькасар сказал, что этот туман висел над водой еще до того, как мы начали молиться, и рулевому нужно было лишь направить судно туда.

Этот Бельалькасар был человек маловерный, но занятный. По вечерам он развлекал нас рассказами о своих путешествиях и о том, что ожидает нас в Новом Свете. «Там нет ни циклопов, ни великанов, ни людей с четырьмя руками или с песьими головами, но, без сомнения, вы встретите там множество дикарей и злодеев, особенно среди испанцев», — шутил он. Он уверял нас, что не все жители нового континента дикари: ацтеки, майя и инки гораздо цивилизованнее нас, — по крайней мере, они моются и не кишат вшами.

— Алчность, одна лишь алчность правит там, — продолжал он. — Тот день, когда мы, испанцы, впервые ступили на эту новую землю, стал последним для тамошних цивилизаций. Поначалу они приняли нас хорошо. Любопытство взяло верх над осмотрительностью. Увидев, что странным бородачам, вышедшим из моря, нравится золото, этот мягкий и бесполезный металл, которого у них в изобилии, они стали дарить его пришельцам полными пригоршнями. Но скоро наши ненасытные аппетиты и неуемная спесь стали оскорбительны для них. Еще бы! Наши солдаты насилуют их женщин, входят в их дома и берут без позволения все, что им приглянется, а со всяким, кто пытается помешать им, расправляются ударом сабли. Эти пришельцы провозглашают, что эта земля, куда они только что прибыли, принадлежит правителю, живущему далеко за океаном, и хотят, чтобы местные жители поклонялись каким-то скрещенным палкам.

— Не говорите так, сеньор Бельалькасар! Вас же сочтут предателем и еретиком, — беспокоилась я.

— Но я же говорю чистую правду. Вы сами скоро увидите, что конкистадоры совершенно потеряли стыд: приезжают нищими, ведут себя как воры, а потом становятся важными господами.

Три месяца, проведенные в море, казались мне долгими, как три года, но в это время я наслаждалась свободой. За мной никто не наблюдал: рядом не было ни родственников — не считая застенчивой Констансы, — ни соседей, ни священников; мне не нужно было больше ни в чем ни перед кем отчитываться. Я распрощалась с черными вдовьими платьями с корсажем, сдавливавшим тело. Даниэль Бельалькасар, в свою очередь, убедил Констансу отказаться от монашеских одеяний и носить мои юбки.

Дни тянулись бесконечно, а ночи — еще дольше. Грязь, теснота, плохая пища, которой к тому же недоставало, скверное настроение моряков — все это превращало плавание в настоящий ад. Но, по крайней мере, нам не встретились ни огромные змеи, способные проглотить корабль целиком, ни чудовища, ни тритоны, ни сирены, которые сводят с ума своим пением, ни души утопленников, ни корабли-призраки, ни блуждающие огни. Об этих и других часто встречающихся в море опасностях нам рассказывали моряки, но Бельалькасар утверждал, что никогда ничего подобного не видел.

Наконец одним августовским вечером мы подошли к берегу. Морская вода, прежде темная и непроглядная, стала небесно-голубой и прозрачной. На лодке мы направились к ребристому, как водная зыбь, песчаному берегу, на который тихо набегали волны. Моряки предложили донести нас до берега, но мы с Констансой подняли юбки и пошли вброд — мы предпочли показать щиколотки, чем позволить мужчинам взвалить нас себе на плечи, как мешки с мукой. Я никогда не думала, что море может быть теплым — с борта корабля оно казалось ледяным.

Деревня состояла из нескольких хижин из тростника с крышами из пальмовых листьев. На единственной улице была непролазная грязь, а церкви не существовало вовсе — только крест из двух бревен на возвышенности отмечал место дома Божьего. Немногочисленными обитателями этой затерянной деревушки были проезжие моряки, люди с черной и с бурой кожей, — это помимо индейцев, которых я тогда увидела впервые, — все полуголые, несчастные оборванцы. Нас обнимала плотная зеленая жаркая природа. Влажность проникала даже в мысли, а солнце пекло неумолимо. Одежда была невыносима, и мы скинули воротники, манжеты, чулки и туфли.

Очень скоро я выяснила, что Хуана де Малаги в этой деревне не было. Единственный, кто припоминал его, был отец Грегорио, горемычный монах-доминиканец, больной малярией и состарившийся прежде срока: ему едва было сорок лет, а выглядел он на все семьдесят. Он уже двадцать лет жил в диких лесах, просвещая людей и проповедуя веру Христову, и в своих скитаниях пару раз встречался с моим мужем. Падре подтвердил, что Хуан, как и многие потерявшие рассудок испанцы, был занят поисками мифического золотого города.

— Высокий, красивый, любитель держать пари и пить вино. Симпатичный, — так описал Хуана монах.

Это не мог быть никто иной.

— Эльдорадо выдумали индейцы, чтобы избавиться от чужаков: чтобы в погоне за золотом те умирали, — добавил священник.

Отец Грегорио уступил нам с Констансой свою хижину, чтобы мы могли отдохнуть, пока моряки пьянствовали, распивая крепкую пальмовую настойку, и принуждали индианок удовлетворять свои плотские надобности в обступавшем деревню лесу.

Несмотря на то что по пятам за нашим кораблем много дней плыли акулы, Даниэль Бельалькасар бросился в море и несколько часов отмокал в кристально чистой воде. Когда он снял с себя рубашку, мы увидели, что спина у него исполосована шрамами от ударов хлыстом, но он не стал утруждать себя объяснениями, а просить его рассказать об этом никто не решился. За время путешествия мы уже поняли, что у этого человека настоящая мания мыться, и, по-видимому, он встречал народы, у которых это в обычае. Он предлагал, чтобы Констанса вошла в воду вместе с ним, пусть даже одетая, но я ей этого не позволила: я обещала ее родителям вернуть ее в целости и сохранности, а не обглоданную акулами.

Когда зашло солнце, индейцы зажгли костры из сырых дров, чтобы отпугивать москитов, которые тучами роились над деревней. Дым слепил глаза, и дышать становилось почти невозможно, но иначе было еще хуже: стоило только немного отойти от огня, человека окружало целое облако насекомых. Мы поужинали мясом тапира — животного, напоминающего свинью, и жидкой кашицей из растения, которое зовут маниокой. Вкус у этой еды был непривычный, но после трех месяцев на рыбе и пирожках этот ужин нам показался просто королевским. В тот же вечер я впервые попробовала пенистый напиток из какао, немного горький, несмотря на все пряности, которыми его сдабривают^[10]. По словам отца Грегорио, ацтеки и другие индейцы используют плоды какао как монеты, так что для них это драгоценность.

Вечер мы провели, слушая рассказы святого отца о его приключениях: он не единожды уходил далеко в джунгли, чтобы обращать там души в веру Христову. Он признался, что в молодости и его преследовала безумная мечта об Эльдорадо. Он плавал по реке Ориноко, местами безмятежной, как озеро, местами — бурной и клокочущей. Он видел огромные водопады, которые низвергаются будто с облаков и разбиваются внизу в пену и светящиеся радугой брызги; зеленые туннели в лесах, погруженные в вечные сумерки, потому что лучи солнца не могут пробиться сквозь густую растительность. По его рассказам, там росли плотоядные цветы, пахнущие падалью, и другие — нежные и благоуханные, но ядовитые. Еще он говорил о птицах со сказочно красивым оперением и о стаях обезьян с человеческими лицами, которые внимательно следят за нарушителями спокойствия, выглядывая из листвы.

— Для нас, приехавших из засушливой и суровой Эстремадуры, где одни камни и пыль, все это — просто рай, недоступный воображению, — восхитилась я.