Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

— Да! — сказал он. — Цвет японских гравюр! Никогда бы не подумал, а сейчас вижу. Ты права, тысячу раз права! Цвет японских старинных гравюр…

Как прекрасны первые дни любви, когда радость первого впечатления становится открытием и утверждением всего лучшего, что есть в человеке, в природе, в тебе самом! Как волнует робкое, трогательное узнавание чужой души, в которой находишь свое лучшее выражение.

Он знал, что всегда будет любить ее и любоваться ею и не устанет слушать ее, и был уверен, что никогда не зевнет в ее присутствии, даже и закрываясь газетой, а если зевнет она, так что ж — она закроется и одной рукой, и его не будет раздражать, почему не двумя.

Поднялся ветер. Листья полетели. Смеркалось.

— Ну что же, пойдем, а то темнеет. А я хочу показать тебе еще рыбацкий поселок, и лодки, и ветлы на берегу. Пойдем! Тут рядом, за парком. Там и волнорез. Совсем волжский поселок. Увидишь такое под боком у Ленинграда! Пойдем, пойдем. Бери свой букет. А выше, знаешь, у самого шоссе, есть плотина и водопад. Там тебе понравится так, что голова закружится. Пошли.

Она встряхнула свой яркий букет. И тут он увидел на земле оставленный ею лист. Лист лежал никому не нужный, блеклый, цвета старинных японских гравюр. Ненужный ей и ни одному музею, даже токийскому. Он поднял лист и спрятал его в карман плаща, а там осторожно разгладил ладонью.

Ветер усиливался, и он взял ее под руку. Деревья шумели, летела листва, неслась по ветру, катилась по дорожкам. Все было очень хорошо. Через час-полтора они приедут в город, а там уже зажгутся фонари. «Счастье, счастье! — твердил он себе и внушал: — Будь с ней снисходителен и чуточку небрежен — именно это ей и нравится в тебе. Никаких страданий Вертера! Если она поймет, что я люблю ее, — она примет это как должное и вклеит еще одного лопуха в свой гербарий. Помни, тебе тридцать, а ей девятнадцать. И не будь тюленем».

А под ногами шуршали листья, а над головой плыли низкие облака, и когда они вышли из парка и остановились на мосту, чтобы идти к рыбацкому поселку, и когда она широко увидела залив и потянула его к воде, и когда они, щурясь от ветра и глядя в сторону Кронштадта, весело заспорили, где Кронштадт: «Вон там». «Нет — там! Там — Ленинград, а там — Кронштадт, — показывал он рукой, — уж поверь мне, девочка, в Токио я еще не был, но где Кронштадт — знаю!»

Она вдруг погрустнела и задумчиво сказала:

— Как странно. Через неделю я выйду замуж и этого уже не будет!

— Как? — Он замолчал, пораженный, и забыл все — и где Ленинград, и где Кронштадт, — все, с чем приехал сюда.

— Как замуж?! Что ты говоришь?

Она пожала плечами, поежилась и, перехватив под мышкой свой букет, подняла воротник, прижала концы воротника к подбородку и сощурившись смотрела вдаль. Ветер трепал рядом ее волосы.

— Как замуж? — повторил он, все потеряв.

— Так. Тот парень, который был тогда со мной…

— Не может быть! — почти закричал он. — Ты не сделаешь этого, слышишь, ты не смеешь… Неужели не видишь… Ведь я…

Она виновато взглянула на него и снова на залив. Залив был пустынен.

— Так было хорошо, так хорошо, как никогда, — сказал он упавшим голосом.

Она опустила глаза и носком своего узкого модного сапога стала собирать в кучку ломаные камышинки на берегу.

Было очень тихо, только ветер шумел за спиной в верхушках деревьев. Он не знал, что сказать, что сделать. Он еще видел этот свой сегодняшний поющий парк и слышал ее смех, но все горело, все рушилось.

Он стоял на ветру, пораженный. Она молча собирала носком сапога камышинки и давила их каблуком.

«Как же так, как же так, — думал он. — Все кончено, и так сразу. Пустынно, ничего нет, ничего!»

Голова кружилась. Он взглянул на ее ногу. «Тюлень, возьми себя в руки! Скажи, что тебе все равно. Засмейся. Поздравь ее! Пусть она поцелует тебя в лоб и положит этот веник на твою могилу. К чертям! Все пропало: и этот день, и все-все, и рыбацкий поселок, который я только что хотел ей показать и уже не покажу, и черные смоляные лодки на берегу, и часовенка у деревянного моста — ничего не покажу. Нет сил. А я-то думал снять здесь летом комнатку у рыбаков. И чтоб она приезжала по вечерам, а я встречал ее, и от меня, как от рыбака, пахло бы рыбой! Тюлень! Ничего теперь не будет! Ни вечеров, ни телефонных звонков, ни ее лица рядом в мартовских сумерках. Ишь, размечтался, обрадовался, размяк, как тюлень, — подругу увидел под северным сиянием. К черту! Снова одна работа, работа! Но теперь, наверное, не дотянуть. Столько она отняла у меня сегодня!»

Он не смотрел на нее. Молча достал пачку сигарет, встряхнул.

— Дай и мне! — сказала она.

Он, не взглянув, чиркнул спичкой, закурил в ладонях на ветру и отдал ей сигарету. Сосредоточенно закурил вторую. Курили и смотрели на холодные мелкие волны, бегущие по заливу. Горизонт был сер и пуст. «Да, уже не поплывем весной в Петергоф, и солнечная палуба не будет качаться, и ветер не будет трепать рядом ее подросшие за зиму волосы. Опоздал!»

Сигаретный дым сразу схватывался ветром и уносился в сторону парка. Темнело.

И вдруг он произнес то, что, казалось, совершенно не относилось к случившемуся.

— Странно, — сказал он. И ее поразил его добрый голос. — У меня сейчас такое чувство, будто стоит мне сделать шаг, и я пойду по воде. Знаешь, как святой. И так, пешком по воде, можно дойти до Абиссинии… А там, наверное, сейчас синее-синее небо!

Она сразу увидела это синее небо и идущего по синим волнам человека.

— Или в Полинезию! — сказала она ему в тон. — А как ты думаешь, Христос ходил по воде? — спросила она.

— Черта рыжего! Ходил по лужам, как по воде! — И решительно повернулся к ней. — Этого не будет, слышишь, не будет! Ты не сделаешь этого! — Он схватил ее за руку. — Клянусь этой сморщенной мелкой лужей — ты не сделаешь этого! Ты не выйдешь за него! — И больно сжал ее запястье. — Этого не будет! Ты мне нужна! Мне — понимаешь? Нужна как жизнь! Я задохнусь без тебя!

Он с болью и ненавистью смотрел ей в глаза и повторял:

— Мне ничего не нужно. Только ты! И к черту эти японские гравюры! — Он яростно ворвался в карман и далеко отшвырнул смятый лист. — К чертям эти листья! Я люблю тебя, люблю, понимаешь? — Глаза его горели. Она не видела его таким. — Ты мне нужна, ты, ты, ты! — словно в бешенстве повторял он. — Этого не будет, не будет! Скажи — да! — Он стиснул ее руку. — Что молчишь?

Ей было больно, но она не замечала боли — она смотрела на него во все глаза. Она впитывала его слова и вся расцветала. Горящими щеками на ветру. И уже не сдерживала своей торжествующей улыбки.

И он зажмурился. А она улыбалась. Он стоял, как раненый, на ветру, а она улыбалась.

— Скажи хоть слово, что ты молчишь?

— Пойдем, — вдруг сухо сказала она. — Здесь холодно, я замерзла. — И взяла его под руку.

Зашагали. Словно пьяный, он чувствовал механическое движение ног. Голова кружилась, наполненная звоном в ушах, как после взрыва, и только ветер еще треплет рядом ее и не ее волосы…

Он шел быстро. И теперь не она, а он тянул ее за собой.

— Куда ты бежишь? Ведь ты хотел показать мне рыбаков!

— К чертям! — И уже с раздражением думал о себе.

«Нет, как я мог, как я мог! Сорвался, как мальчишка. Ишь, размахался руками — тор-ре-а-дор! Ничего ей не докажешь! И ничего мне не надо! И ничего у меня не осталось, даже этого дурацкого листа цвета японских гравюр!

„Нет, ты только посмотри, какой цвет!“ Табак! Вот и цвет. Ишь, как шагает. Довольна. Поймала, как божью коровку».

Они уже не прогуливались — они быстро шли обратно. И она пожалела, что так сразу увела его с берега. Теперь он был другой, резкий, чужой.

И хоть все в нем еще звенело от пустоты, боли и обиды, он снова искал свои прежние шутливые интонации, но, не находя их, сказал:

— Понимаешь, девочка, весь этот день с утра был для меня удивительный. Во мне все пело. Знаешь, что такое счастье? Это стоять у памятника Римскому-Корсакову и видеть, как ты перебегаешь площадь, идешь мне навстречу, улыбаешься во весь свой рот и уже снимаешь на ходу перчатку. А ты женщина и могла бы пожать руку итак. В этом — все. И вот мы в трамвае. Тридцать шестой номер. Не знаю, пожалуй, теперь это самое страшное для меня число; и ты рядом, в этом стеганом одеяльце. И вот парк, и эти твои листья, и твой смех среди этих деревьев. Понимаешь, что ты наделала?! Ты отняла у меня мой парк! А эти листья — зимний букет? Зачем он тебе? Приедешь домой, поставишь его в вазу и будешь вспоминать меня, лопуха? Оставь его здесь… выбрось!.. И вот я шел с тобой, смотрел на тебя, а у самого под этим плащом вырастали птеродактилевы крылья. Можешь потрогать — обрывки еще сохранились. Смеешься? А представляешь, кем бы я был завтра? А через тысячу лет? Через семь лет я стал бы Михаилом Архангелом, будь со мной ты. И вдруг ты это сказала — и конец! Я весь облетел, как эти деревья. И знаешь, со страхом жду зимы… Боюсь долгих зимних вечеров, телефонных звонков, пустых встреч в пустых компаниях. Б-р-р! Мороз по коже. Ведь у меня знаешь что… Ведь я… Нельзя же так, старушка, девочка моя! Ты могла бы сказать утром, когда я позвонил. Привет тебе от моего жениха! И дело с концом! Я бы повесил трубку, закурил и пошел бы проветриться. Люблю бродить по городу, когда что-то не клеится. Или вот сюда бы приехал, зимний букет соорудил бы тебе к свадьбе, а ты? «Ой, я очень рада, поедем обязательно!» И я, как дурак, сам не свой стал — глуп и доверчив, как мальчишка, даже ботинки на углу почистил.