Громила

— Не-а. Никогда.

Брю обратился ко мне:

— Вот видишь.

Хотя я никак не могла в это поверить, но глаза Брюстера не лгали. Он говорил правду. Значит, надо искать другое объяснение. И это другое объяснение было такого свойства, что мне о нём даже думать не хотелось. И всё же я решилась:

— Но тогда... ты сделал это сам?

— Нет, — ответил он. — Ничего такого.

Ф-фу, какое облегчение. Однако ответа-то я так и не получила!

— Тогда кто?!

Он взглянул на братишку, потом обвёл глазами бассейн, как будто остерегался чужих ушей. Но кроме нас троих здесь больше никого не было.

Наконец он посмотрел мне в глаза долгим взглядом и пожал плечами, как ни в чём не бывало.

— Просто у меня такой организм, — проговорил он. — Очень легко возникают синяки и ссадины, и кожа слишком тонкая. Вот и всё. Прости, если разочаровал. Я такой, какой есть.

Я подождала, не добавит ли он ещё что-нибудь, но он замолчал. Знаю — есть люди с низким содержанием железа в крови, у них легко образуются кровоподтёки на теле, однако что-то в этом объяснении было не то... Не могла я этому поверить!

— Ты хочешь сказать... у тебя что-то вроде анемии?

Он кивнул. Этот простой жест был полон безмерной печали.

— Да, что-то вроде.

17) Сфинкс

В тот день за обедом царила более напряжённая атмосфера, чем обычно; а может, это просто я была на взводе. А как не быть? Я запуталась, не могла понять, что к чему, не знала, доверять ли собственным ощущениям. Все мои мысли были об одном — о Брюстере.

Родители, которые в другое время проявляли куда большую наблюдательность, чем сейчас, даже не подозревали, что со мной что-то не так. Они, как моллюски, нарастили такие прочные раковины вокруг своих личных вселенных, что, похоже, через них ничто не могло пробиться.

— Ты доела, Бронте? — спросила мама, протягивая руку за моей тарелкой, даже не заметив, что я ни к чему не прикоснулась. Углеводы, протеины и клетчатка — всё так и осталось нетронутым; они привлекали меня не больше, чем какая-нибудь пластмасса.

— Да, спасибо, — ответила я.

Она забрала тарелку и выбросила весь мой обед в мусорное ведро. Наверно, если бы я не была так зациклена на Брю, то поняла бы, насколько плохи дела в нашей семье, как быстро она соскальзывает в пропасть. Но в тот момент я словно ослепла и оглохла.

Зато Теннисон всё видел и всё подмечал. Именно он первым обратил внимание на то, что мама с папой за весь вечер не обменялись ни единым словом. Папа молча поглощал еду. Теннисон заметил и полное отсутствие аппетита у меня.

— Села на голодную диету? — спросил он.

— Может, я просто не хочу есть. Такое тебе в голову не приходило?

— Кажется, это заразно, — произнёс он.

Только тогда я обнаружила, что он тоже почти ничего не съел. Фактически, с его тарелки исчезли только овощи.

— С каких это пор ты заделался вегетарианцем? — спросила я.

Он бросил на меня оскорблённый взгляд.

— Если мне в последнее время не хочется мяса, это ещё не значит, что я заделался вегетарианцем! Никакой я не вегетарианец, понятно? — И вылетел из-за стола.

После обеда я засела за уроки, но сосредоточиться не удавалось. Понятно, почему. Всё это время я избегала разговоров с Теннисоном о Брюстере, но больше откладывать не было возможности. К сожалению, брат был единственным человеком, с кем я могла поговорить о том, что меня волновало.

Я нашла его в гостиной, он смотрел по телеку баскетбол, погрузившись в «людоеда» — такое прозвище мы дали нашему дивану. Он был такой необъятный и мягкий, что когда мы были мелкотнёй, то запросто тонули в нём, практически исчезая среди подушек. В этот вечер, похоже, Теннисону хотелось повторить этот трюк, но чем старше мы становились, тем труднее было растворяться в диване.

— Извини, пожалуйста, — сказала я. — Мне не следовало называть тебя вегетарианцем.

— Извинение принято, — буркнул он, не глядя на меня. А когда я не ушла, он спросил: — Будешь смотреть игру?

Я уселась рядом и погрязла в диване. Несколько минут мы смотрели телевизор, и наконец я сказала:

— Я видела.

Он обернулся ко мне и без особого интереса спросил:

— Видела что?

— Его спину. Он снял футболку, и я увидела его спину. И это не только на спине. У него это по всему телу.

Теннисон выпростался из «людоеда», дотянулся до пульта и выключил телевизор. Теперь всё его внимание принадлежало мне. Было приятно сознавать, что наш разговор представлялся ему более важным, чем баскетбольный матч.

— И как — есть какие-нибудь соображения? — спросил он. — Ты считаешь, это его дядя?

Ну, если на то пошло, я была в этом уверена, хотя Брю и клялся, что это не так.

— Не знаю, — ответила я. — Он такой загадочный — прямо сфинкс какой-то. Головоломка. Никак не пойму, что он собой представляет.

Чем бы ни был Брю, одна половинка моего сознания малодушно твердила: держись подальше от этой загадки, не то вовек не разгребёшь. Не залезай на тонкую веточку, если не уверена, что она выдержит твой вес.

Но другая половина, сильная и смелая, хотела знать всё о Брюстере Ролинсе, хотела стать частью его жизни, его истории, какой бы тяжёлой эта история не была.

Теннисон открыл рот, но я помешала ему:

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать: «А что я говорил!», а потом посмотришь на меня с этакой высокомерной ухмылочкой. Она у тебя появляется всегда, когда ты случайно оказываешься прав.

Но тут Теннисон сотворил кое-что такое, что ему удаётся крайне редко — он меня удивил.

— Нет, — сказал он. — Я считаю, тебе надо продолжать встречаться с ним.

Я попыталась разглядеть выражение его лица, но с выключенным телевизором, в погружённой в полумрак комнате это было трудновато сделать.

— Это у тебя шутки такие? — поинтересовалась я. — Потому что, знаешь ли, не смешно.

— Нет, — ответил брат. — Никаких шуток. Если он тебе небезразличен, ты должна продолжать видеться с ним. Он же тебе небезразличен?

Я ответила не сразу. Должна признать, поначалу вся затея была просто «Проектом Брюстер», но Брю быстро стал чем-то бóльшим. Проблема не в том, что он мне небезразличен; проблема в том, насколько. Слава богу, Теннисон спросил не об этом, не то мне пришлось бы задавать этот вопрос себе самой, а ответ был очевиден: Брю нравился мне настолько, что это становилось просто небезопасным.

— Да, — ответила я. — Он мне небезразличен.

Теннисон кивнул и без капли осуждения сказал:

— Хорошо. Потому что ты ему наверняка очень нужна. И, я думаю, тебе он тоже будет нужен.

Я не совсем поняла, что он хотел сказать этой последней фразой — всё пыталась уложить в сознании тот факт, что мой брат одобряет наши с Брю отношения.

— Я думала, ты его ненавидишь?..

— Ненавидел, — признал Теннисон, — но для ненависти нужна веская причина, а я что-то ни одной не нахожу.

Это вовсе не тот Теннисон, которого я знала всю жизнь. Потрясающе, какие сюрпризы иногда преподносят нам люди. Вот так думаешь, что знаешь собственного брата как облупленного, а он вдруг...

— Так вы что, друзья теперь?

— Э... ну, этого я не стал бы утверждать...

Теннисон поднял руку и сжал её в кулак. Я решила, что он таким образом хочет подчеркнуть свои слова, но нет — он просто принялся пристально рассматривать костяшки своих пальцев. По-моему, чересчур пристально.

— Ты мне вот что скажи, — промолвил Теннисон. — Ты, случаем, на прошлой неделе не поранила себе ногу?

Меня подбросило — откуда он знает?!

— Да, — подтвердила я. — То есть, нет. То есть, я имею в виду — я думала, что порвала связку на щиколотке, но оказалось, что нет.

— И Громила в этот момент был с тобой, — полувопросительно сказал он.

— Ты опять за нами шпионил?!

— Нет, просто догадался.

— Ну да, как же. Наверно, он тебе рассказал?