Голубая комната

Между тем она предпочитала грубую пищу — копченую селедку, салаты с чесноком, обильно приправленные уксусом, острые сыры. Ему нередко случалось видеть, как жена, работая в огороде, с удовольствием грызла сырую луковицу. Она никогда не ела конфет и десерта, он же был лакомкой и обожал всякие сладости.

Были и другие странности в их семье. Его родители, как истинные итальянцы, воспитали их с братом в католической вере, и в его детских воспоминаниях остались звуки органа и воскресные утра, когда женщины и девушки в шелковых платьях шли к мессе, надушенные и напудренные рисовой пудрой, что позволялось только в этот день.

Он знал в деревне каждый дом и каждый камень, помнил даже столбик, на который ставил ногу, чтобы завязать шнурки, возвращаясь из школы, но церковь, конечно, занимала самое главное место. Над хорами, где горели свечи, было три витража с именами благотворителей, на правом окне было увековечено имя Депьера, который приходился Николя не то дедом, не то прадедом. Остальные окна были простыми.

Он и теперь ходил к воскресной мессе с Мариан, а жена оставалась дома. Она была некрещеной. Ее отец проповедовал атеизм и единственное, что прочел за всю свою жизнь — четыре или пять романов Золя.

— Я всего лишь рабочий, Тони, но скажу тебе, что «Жерминаль»…

У них было все не так, как в других семьях, где мужчины провожали своих жен до дверей церкви, а сами шли пропустить по стаканчику в ближайшее кафе, ожидая конца мессы.

— Осмелитесь ли вы утверждать, господин Фальконе, что, к примеру в октябре, не ожидали никакого события?

Ничего определенного он не ждал. Он чувствовал что-то вроде легкого недомогания, которое обычно предшествует болезни. Октябрь выдался очень дождливым, и Тони по целым дням не снимал высокие ботинки на шнуровке и брюки для верховой езды, что, вместе с коричневой «канадкой», составляло его обычный зимний гардероб.

Мариан была увлечена школой и рассказывала о ней не переставая и за обедом, и за ужином.

— Вы ничего не помните и о третьем письме? У господина Бувье память получше. По его словам, вы получили его в пятницу, как и предыдущие, где-то в двадцатых числах.

Оно было самым коротким и самым тревожным:

«До скорой встречи. Люблю тебя».

— Предполагаю, вы сожгли эти письма, как и все последующие?

Нет. Он порвал их на мелкие кусочки и бросил в Орно, чьи вздувшиеся от дождей бурые воды уносили ветки, трупы животных и разный мусор.

— Если верить моему опыту, вы скоро перемените тактику. По всем другим пунктам вы, кажется, отвечали откровенно. Я удивлен, что ваш адвокат не посоветовал придерживаться той же линии в отношении этих писем — тогда вы могли бы сказать мне, в каком состоянии духа вы находились в конце октября.

Это было бы невозможно. Его состояние духа менялось каждый час. Он старался не задумываться и чувствовал, что Жизель наблюдает за ним с любопытством, если не с тревогой.

Она уже не спрашивала его: «О чем ты думаешь?»

Она лишь вяло интересовалась: «Ты не голоден?»

Он потерял аппетит. Трижды он ходил на рассвете за грибами на луг, который был между его домом и кузницей, на самом верху холма, рядом с вишневым садом. Он продал несколько тракторов, два из них сельхозкооперативу в Вирье, который сдавал их внаем мелким фермерам, и от него же получил заказ на сноповязалку к будущему лету.

Это был удачный год, и он смог выплатить значительную сумму за дом.

— Итак, мы дошли до тридцать первого октября. Что вы делали в этот день?

— Я поехал на встречу с клиентом в Вермуаз — это примерно в тридцати двух километрах, а остальную часть дня я чинил трактор. Я никак не мог найти неисправность и пообедал на ферме.

— Вы возвращались через Триан? А к брату зашли?

— Да, это было по дороге, и у меня вошло в привычку зайти поболтать с Венсаном и Лючией.

— Вы не говорили им о своих опасениях? Или о возможных переменах в вашей жизни?

— Каких переменах?

— Мы вернемся к этому позже. Итак, вы пришли домой, поужинали. Потом посмотрели телевизор, который купили двумя неделями раньше. Так вы рассказывали инспектору криминальной полиции, вот его рапорт. Вы поднялись в спальню вместе с женой?

— Да, конечно.

— Вы не знали о том, что происходит менее чем за полкилометра от вашего дома?

— Как я мог об этом узнать?

— Вы забываете о письмах, Фальконе. Правда, вы отрицаете их существование, но я-то знаю о них. На следующий день, день Всех святых, вы подошли к церкви около десяти часов, держа дочь за руку.

— Да, это так.

— Значит, вы прошли мимо бакалейной лавки?

— Ставни были закрыты, как бывает по воскресеньям и праздникам.

— Окна второго этажа были тоже закрыты?

— Я не посмотрел наверх.

— Ваше безразличие означало, что вы считали отношения с Андре Депьер законченными?

— Думаю, да.

— Или же вы не посмотрели наверх, потому что уже знали?

— Я ни о чем не знал. — На тротуаре перед магазином собралась толпа.

— Каждое воскресенье на площади собирается толпа перед мессой и после ее окончания.

— Когда вы узнали о смерти Николя?

— В начале службы. Поднявшись на кафедру, аббат Луветт призвал всех верующих молиться вместе с ним за упокой души Николя Депьера, скончавшегося сегодня ночью в возрасте тридцати трех лет.

— Как вы восприняли это?

— Я был поражен.

— Вы отдавали себе отчет в том, что после речи священника, многие прихожане стали оглядываться на вас?

— Нет.

— У меня есть данное под присягой свидетельство жестянщика Пиру, одновременно являвшегося и сельским полицейским, которое это подтверждает.

— Возможно. Я не знаю, каким образом жители Сен-Жюстена могли узнать.

— Что узнать?

— О моих отношениях с Андре.

— Выйдя из церкви, вы не задержались и не пошли на могилу своей матери.

— Мы договорились с женой, что после обеда вместе пойдем на кладбище.

— По дороге вас догнал кузнец Дидье, ваш ближайший сосед, и часть пути вы шли вместе. Он вам сказал: «Ясно, что это должно было произойти когда-нибудь, но я не думал что так скоро. Вот подфартило-то ей!»

— Может быть, и сказал. Я не помню.

— Вероятно, вы были слишком взволнованы, чтобы слушать его?

Что тут ответить? Да? Нет? Он не находил слов, его словно оглушили. Он помнил только ручонку Мариан в шерстяной перчатке в своей руке и то, что снова пошел дождь.

На столе следователя зазвонил телефон, и допрос был прерван длинным разговором, в котором шла речь о некоем Мартене, ювелирном магазине и свидетеле, который отказывался рассказать то, что знает.

Насколько Тони понял, на том конце провода был прокурор Республики — очень важный человек, которого он видел только однажды в течение получаса и очень боялся.

Дьема он не боялся. Он испытывал совсем другое чувство: ему все казалось, что еще чуть-чуть — и они поймут друг друга, и даже станут друзьями, но этого «чуть-чуть» все не хватало.

— Извините меня, месье Фальконе, — пробормотал он, повесив трубку.

— Ничего.

— На чем мы остановились? Ах да, на вашем возвращении с мессы. Должно быть, вы сообщили новость жене?

— Дочка сказала. Она вырвала у меня свою ручку и прямо с порога побежала на кухню.

В доме стоял воскресный запах жаркого, которое Жизель, сидя на корточках у открытой плиты, поливала соком. Они всегда по воскресеньям ели жаркое из говядины, нашпигованное гвоздикой, с зеленым горошком и картофельным пюре. По вторникам у них было тушеное мясо с овощами.

Тогда он не думал о том, насколько важны для него эти традиции.

— Вы помните слова вашей дочери?

— Она крикнула: «Мама! Такая новость! Николя умер!»

— Какова была реакция вашей жены?

— Она повернулась ко мне и спросила: «Правда, Тони?»

Он снова лгал, вернее, не договаривал всего и избегал взгляда судьи. На самом деле Жизель побледнела и едва не уронила деревянную ложку. Он был взволнован не меньше ее. Лишь спустя какое-то время она пробормотала вполголоса, ни к кому не обращаясь: «Надо же, он только вчера утром сам меня обслуживал».