Изменники Родины

Высокий Отто сперва попробовал было тоже что-то рассказать, но Вилли не замолкал ни на минуту, и Отто предпочел сидеть молча и только вставлял короткие реплики в болтовню многоречивого товарища.

Наконец, когда на небе уже давно светили звезды, немцы посмотрели на часы и заторопились; последнее, что Лена поняла из их слов, было опасение, что им влетит от фельдфебеля за позднюю прогулку и глубокое сожаление, что приходится прерывать беседу с очаровательной русской паненкой.

На прощание оба приятеля пожали русской паненке руку, взяли под козырек и пошли восвояси.

— Как ты их не боишься? — воскликнула Паша, высовываясь из дверей.

Лена пожала плечами.

— А чего их бояться? Люди как люди!

Этот случай объяснил Лене тайну ее магического воздействия на немецких солдат: дело было не в немецком языке, которым она владела достаточно плохо; дело было в том, что в то самое время, когда большинство русских девушек и женщин смотрели на пришельцев глазами затравленного зверя, дрожали и прятались, — Лена Соловьева разговаривала с ними без всякого страха, как с любыми другими людьми, и именно это отношение превращало страшных завоевателей в то, чем они были от природы: в самых обыкновенных, простых, часто довольно добродушных парней.

— Ну, Михайловна, живем! — послышался голос Титыча, и старик ввалился в комнату квартирантки, еле держась на ногах и размахивая руками. — Гляди, какое богатство!..

Посередине кухни стояли на полу два полных ведра — но не с водой… запах от этих ведер наполнил весь дом.

— Со спиртзавода принес! Чистый спиртик! — восхищался Титыч.

Подумав немного, он вылил содержимое ведер в кадушку, накрыл подносом, подхватил коромысло на плечо и отправился, пошатываясь, за второй порцией своего «богатства».

Спирт носил не один старый Ложкин, а большая часть населения Липни; со всех сторон к полуразрушенному бомбежкой спиртзаводу устремились люди с ведрами, битонами, кувшинами.

Соседка Паша приходила приглашать Лену в поход за спиртом, Но та на этот раз наторез отказалась идти, заявив, что она не пьет, и ей этой дряни не нужно.

Следующую неделю Титыч, его сосед и приятель Кузьмич, беженец-белорусс Иван, жена Ивана Марфа и еще несколько человек собирались вместе и беспробудно пили; напившись — храпели; проспавшись — опять пили, не замечая ни бомбежек, без которых редкий день обходился, ни немцев, по-прежнему усердно посещавших уцелевшие дома.

Как-то немного протрезвившись, Титыч задал своей квартирантке вопрос:

— Михайловна, а Михайловна! С чего это немцы жидов не любят, а сами по жидовску говорят?

Лена начала объяснять, что не немцы говорят по-жидовски, а, напротив, русские евреи говорят на искаженном немецком языке, но старик уже не слушал: он вспомнил, что должен сообщить более важную новость:

— А я теперь, Михайловна, большой человек!.. Меня немцы уважили! Вчера было у нас собрание… одних, значит, мужиков… баб не было… немцы баб не признают… оно и верно: курица не птица, баба не человек… у бабы, говорят, волос долог, да ум короток… все зло, значит, на земле от бабы…

— Чем же вас немцы уважили, Титыч? — спросила Лена, прерывая его рассуждения насчет баб, которые грозили стать бесконечными.

— Старостой поставили!

Старый Ложкин приосанился, задрал кверху свою седую бороденку и принял такой невообразимо важный вид, что Лена еле удержалась, чтобы не расхохотаться.

— Вас? Старостой?

— Да!.. Главный староста будет Розинский Евгений Иваныч, он у них в комендатуре переводчиком… Он главный бур… бурмис… не помню, как по ихнему… по нашему — староста!.. а я ему помощник… Вот я и пойде, значит, к Евгению Иванычу… У нас с ним дела…

И Титыч вышел на улицу и, пошатываясь, направился к дому, где жил бывший преподаватель немецкого языка Розинский.

Лена не обратила внимание на бессвязную болтовню пьяного старика.

Титыч и до войны любил выпить, но тогда у него были две причины воздерживаться: во-первых, необходимость ежедневно являться на работу в валяльную мастерскую, а, во-вторых, — хозяйственная и, несмотря на все свое добродушие, настойчивая Матвеевна, всегда отбиравшая у него все деньги сразу после получки.

Теперь оба сдерживающих начала отсутствовали.

Не отрезвило его даже несчастье, случившееся с его другом и собутыльником Кузьмичем: ночью была бомбежка, загорелся дом Кузьмича, а хозяин дома лежал мертвецки пьяный и проспал и бомбежку, и пожар, и собственную смерть: он сгорел вместе с домом.

Поутру нашли его обгорелый труп. Титыч попричитал, помог вырыть на огороде могилу для приятеля и… взялся за очередную порцию спирта — за упокой души умершего.

После одной особенно сильной бомбежки Лена собралась пойти к Маковым узнать, цел ли их дом и целы ли они сами, так как ночью в их стороне сильно горело.

Титыч, как обычно, храпел. Не добудившись его, Лена сперва хотела закрыть дверь во двор на крючок изнутри, а дверь на улицу запереть на замок снаружи, но потом раздумала и раскрыла все двери настежь: замок непременно бы обратил на себя внимание, и немцы не замедлили бы его сорвать, чтоб посмотреть, какие сокровища за ним скрываются.

На всякий случай она написала большими буквами: «Битте, нихтс немен» и положила эту записку на видно место; затем она зашла к Паше Иголкиной попросить ее посмотреть за домом, чтоб туда не забрались воры русской национальности.

Пришла она кстати: Паша усиленно объяснялась с каким-то немцем, принесшим ей в стирку белье.

— Лена, растолкуй ты ему, чтоб он мыла принес, а то как я ему стирать буду без мыла?

Лена растолковала; немец с видимой неохотой дал маленький кусочек зеленоватого мыла, похожего на глину.

— И еще скажи, чтоб он хлеба принес, а то он сует свои марки… на что мне его марки?…

Лена с любопытством смотрела на соседку: давно ли эта самая Паша тряслась и бледнела, повторяя «пан, мы боимся», когда ее дразнил толстый Вилли, а сегодня она уже так осмелела, что торгуется с завоевателями!.. Ко всему привыкает человек!..

Лена отправилась в путь. По дороге ей пришлось наблюдать каких-то приехавших на лошади деревенских жителей, которые выносили из брошенных домов всевозможные домашние вещи и грузили их на свою подводу.

В этот период затянувшегося междувластия грабежи в Липне достигли высшего уровня — грабили все: завоеватели и завоеванные.

Пожары уничтожили половину города и многие его жители лишились всего своего имущества; купить или достать что-нибудь законным путем было невозможно, потому что никто нигде и ничего не продавал и не выдавал.

С другой стороны, уцелел от огня целый ряд домов, жители которых уехали или ушли, бросив большую часть имущества.

Вещи остались без хозяев, хозяева — без вещей.

Погорельцы поневоле вселились в чужие, брошенные квартиры, брали чужое брошенное имущество, потому что у них не было другого выхода.

Но, вслед за теми, у кого «все сгорело», пошли по чужим домам и те, у которых ничего не горело, кто просто рассуждал так: «Все равно это брошенное, ничье, хозяева неведомо где; если не возьму я, возьмут немцы, или другие соседи…»

И вот уже дело дошло до подвод из деревни!..

В одном месте, где длинная Пролетарская улиуа пересекала Заводскую, дома расходились в разные стороны, образуя небольшую площадь, поросшую травой.

На этой площади Лена увидала немецкое кладбище: десятка три могил, аккуратными рядами, на каждой могиле крест из белой неошкуренной березы, внизу креста — дощечка с именем, фамилией, воинским званием и датой смерти; наверху на кресте — каска; на многих могилах вкопаны вместе с горшками комнатные цветы: герани, фуксии, огоньки…

Еще от этого кладбища, которое расположилось на совсем неподходящем месте, в центре города, Лена увидела, что Маковский дом цел и невредим.

— Здавствуйте! Все ли у вас живы? — спросила она, переступая порог.

Хотя этот вопрос звучал полушутливо, но в те дни далеко не всегда можно было получить на него положительный ответ.