Изменники Родины

— Убить может и в окопе, — возразила Лена. — По-моему, лучше пусть меня на моей койке убивают: удобнее помирать будет…

— Ну как хочешь!.. Тогда сиди дома, а я к Кузьмичу пойду… А коли загориться что, беги, значит, ко мне, чтоб тушить…

— Ладно!

И Титыч ушел, очень довольный, что ему и в окоп Кузьмича можно спрятаться, и дом не останется без присмотра.

Лена слышала его шаги по шатким половицам, скрип и стук наружной двери… под аккомпанимент приглушенного, но неумолкающего грома орудий эти привычные звуки были слышны особенно отчетливо.

Оставшись снова одна, Лена обошла кругом дома, посмотрела на улицу, на соседние дворы; было темно и пусто; силуэты небольших деревянных домиков чернели на фоне огромного зарева.

Она вернулась в комнату и, осуществляя свою теорию, что лучше умирать с комфортом на собственной кровати, чем в грязном, переполненном людьми окопе, — действительно легла на койку и накрылась одеялом.

Из приближавшегося грохота стали выделяться отдельные, особенно сильные, взрывы; земля вздрагивала…

— Ого!..

Удар грома потряс Ложкинский дом до основания, койка Лены закачалась, как верхняя полка в вагоне.

Еще один удар, другой, третий, десятый…

— Дзинь! — вдруг жалобно звыкнуло окно в комнате хозяев, и большой кусок стекла вывалился на пол и разбился… Не помогли крестообразные бумажные полоски, которыми Матвеевна самым старательным образом позаклеила все окошки…

Еще удар!..

— Дзинь! — вторично звякнуло стекло, на этот раз уже в комнате Лены, и слышно было, как оно упало на стол; от окна потянуло ночной прохладой…

Что-то там, на улице?

Лена встала, накинула на плечи теплый платок и вышла из дома.

Со всех сторон горело. По Красноармейской улице, по Базарной, по Полянной — пылали кострами дома и сараи… Видно было, как огонь вырывается из окон, охватывает крыши…

И никто не тушил эти дома, нигде не было видно ни одного человека.

Ярче других полыхал большой, новый дом ветврача Калинова, стоявший несколько наискосок, через улицу…

А прямо напротив горевшего дома висел на березе ярко освещенный огнем пожара кусок рельсы, повешенный специально для пожарной тревоги; рядом была врыта в землю бочка с водой и стоял ящик с песком.

Лене стало смешно: до чего непрактичными оказались все эти обязательные противопожарные меры!.. А скольких на той неделе оштрафовали за их несоблюдение!.. И Титыч штраф получил за то, что не запасся песком…

А что, если позвонить в эту рельсу? — Можно с уверенностью сказать, что ни одна живая душа не откликнется: Титычи и Кузьмичи сидят в окопах и вылезут только, если загорится их собственное имущество, да и то сомнительно…

И блестит на рельсе отражение пламени пожара, а из противопожарной бочки поднимается белый пар и смешивается с черным дымом горящего дома…

Над крышами, гремя и визжа, низко пролетел самолет, за ним другой, из них посыпались какие-то темные предметы, послышалось несколько очень сильных ударов, от которых затряслась земля и в разные стороны поднялись столбы дыма и пыли…

— … Это теперь бомбы с самолетов, а не снаряды…  — пронеслось в голове у Лены. — А, впрочем, не все ли равно?… Снаряды… бомбы…. фугасные… зажигательные… осколочные… какие еще бывают?…

Она вернулась домой. Ее слегка знобило не то от волнения, не то от прохладного ночного ветерка, тянувшего в разбитые окна; но страха, паники, желания бежать — не было; напротив, было спокойствие, холодное, неподвижное спокойствие…

Она опять легла, натянула на себя одеяло, и даже ухитрилась ненадолго задремать.

Когда она проснулась, короткая летняя ночь уже близилась к утру; канонада стихла, только где-то далеко бухали отдельные артиллерийские выстрелы.

Лена встала и подошла к окну.

В серых предрассветных сумерках догорали и дымились пожарища…

По противоположной стороне улицы цепочкой, один за другим, держа в руках автоматы, медленно проходили люди в синевато-зеленой, непривычного цвета, военной форме и касках. Их было человек пятнадцать.

… Немцы!..

Лена проводила их взглядом, пока они друг за другом не скрылись за соседним домом…

Снова стало пусто…

Маленькая Липня оказалась за пределами Советской России.

Глава 5

Завоеватели

Послышались тяжелые шаги и в свою кухню ввалился весь белый, перемазанный в муке Титыч.

— Ух, ну и уморился! — воскликнул он, сбрасывая с плеч большой мешок, от которого по всему дому столбом поднялась белая пыль.

— Скорей беги, Михайловна, немцы магазинный склад открыли, что за многолавкой… и мука там, и сахар, и крупа всякая… все оттудова тащут, кому что надо. Бери мешок и беги!

— Как же я пойду? Это же не мое…  — нерешительно пробормотала Лена.

— Не дури, Михайловна! Какое там «мое-не мое»?… Теперь все наше!.. Есть-то ведь надо! Теперь не купишь ничего… А раз дают — надо брать!..

Лена задумалась. Титыч был по существу прав: у нее было несколько соток огорода с молодой картошкой, бурачками, огурцами и морковкой; накануне она купила три буханки хлеба и, проходя мимо маслосырзавода, где спешно распродавали готовую продукцию, взяла там две головки сыра и киллограмма полтора масла.

Больше никаких продовольственных ресурсов у нее не было, а купить что-нибудь законным порядком теперь, действительно, возможности не предвиделось.

Через полчаса пришла соседка Паша Иголкина, женщина лет тридцати пяти, большая приятельница Матвеевны; она тоже хотела идти на склад и звала Лену пойти вместе, так как идти одной ей было страшно.

Лена решилась: взяла корзинку, несколько небольших мешков и пошла вместе с Пашей.

Они шли выгоревшей улицей; с обеих сторон чернели свежие пожарища; едкий дым еще поднимался к небу, кое-где вспыхивали и гасли последние языки догоравшего пламени.

Посередине всех черных дымящихся куч из угля, золы и недогоревших бревен, как памятники на кладбище, высились печки, жалобно протягивая к небу трубы, напоминавшие гусиные шеи.

Тут и там, на улицах и огородах виднелись большие и маленькие ямы-воронки, которые за ночь накопала артиллерия; в ногах путались провода от поваленных столбов.

И настороженно, как будто спрашивая прохожих «что это за беспорядок такой?», смотрели на весь этот разгром белые и лиловатые, с толстыми пестиками, цветы картошки, почти нигде не пострадавшие от огня.

Смерть грозой пронеслась над головами липинских жителей и — отступила; жизнь снова властно вступала в свои права: с пожарищ, из окопов, из уцелевших домиков живые люди, опасливо озираясь по сторонам, пробирались по полусоженному городу добывать средства поддержания своей жизни.

Большие, напоминавшие ворота, двери пощаженного пожаром склада были распахнуты настежь; в середине его копошилось множество людей.

Тащили все, что попадалось под руку; огромные, пятипудовые мешки с мукой почти никто не мог поднять — их пороли, рвали, высыпали муку на пол, кто половину, а кто и три четверти мешка, нагребали эту муку в домашние мешки, в платки, в подолы, в рубахи, ходили по колено в муке, поднимая тучи белой пыли…

Распороли также мешки с сахаром, с крупой, с горохом, тоже рассыпали, тоже топтали… В середине склада уже образовалась большая куча из всех продуктов, смешанных вместе с немалым добавлением грязи и мусора.

Все эти продукты еще со времени финской войны исчезли из магазинов; на полках лежали только пачки кофе и сухого кваса, да раз в день привозили хлеб, который сразу расхватывали; изредка немного чего-нибудь «выбрасывали» в продажу, и тогда — либо распределяли по спискам от производств, либо у магазинов собирались оргомные очереди с давкой, дракой и даже несчастными случаями…

А сегодня те самые продукты, за которыми люди долгими часами стояли в очередях, — валялись на земле и втаптывались в грязь… Царила анархия неожиданного и непривычного изобилия…

А в стороне стояли два немецких солдата с сигаретами в зубах и, обмениваясь ироническими замечаниями, наблюдали эту картину.